Сергей Куприянов - Генеральша

– А… как пройти к Большому театру? – обратилась она к группке молодых людей, проходящих мимо.

Одна девушка замедлила шаг.

– Так вот же он!

Ребята засмеялись и этот смех был таким добродушным и искренним, что Катя сама рассмеялась над своим вопросом.

Это был Большой театр. Не просто большой – огромный! Никакие открытки или фотографии из альбомов, которые Катя видела в Саранске, не могли передать этого величия и грандиозности. Теперь звучала увертюра из «Щелкунчика», а пальцы подрагивали, нажимая невидимые клавиши в такт музыки. Хотелось танцевать. Какое это было счастье!

Так продолжалось до конца мая. Иван Никитич уходил на службу, Катя покорно выслушивала замечания и наставления супруга, стараясь не задерживать возражениями и недовольством, стремясь поскорее остаться одной и снова и снова знакомиться с Москвой. На деньги он не скупился, хотя она и не тратила почти ничего – только на проезд, мороженное и пирожки. Обедали они отдельно, а ужинали иногда вместе в столовой или пили чай в комнате, когда Иван Никитич приходил раньше обычного. Катин восторг Москвой, Галеев не разделял, и при каждой попытке поделиться своей радостью, новыми впечатлениями, Катерина натыкалась на скепсис супруга, замечания и предупреждения об осторожности и осмотрительности в транспорте и малолюдных местах.

Чем был занят Галеев, он не говорил, только загадочно намекал про сюрприз, который её ждет и про то, что скоро всё изменится так, что Катерина забудет про всё на свете. Что это был за сюрприз, она не спрашивала. Общение с супругом становилось всё больше скупым и в виду не слишком большой разговорчивости самого Ивана Никитича, да и нежеланием самой Катерины поддерживать разговор. Присутствие мужа её тяготило. Она ощущала постоянное оценивание, была скованна и напряжена. Хотя и убеждала себя, что таков закон жизни – люди живут парами и нужно терпение, чтобы этот союз держался. Какой должна быть семейная жизнь, Катя не знала. Были только воспоминания о её семье, где отец был гораздо старше матери – абсолютным и непререкаемым авторитетом, а мать выполняла функцию прислуги, возможно любимой и уважаемой, но прислуги. Она не помнила, какие были между ними отношения, была ли любовь, интимная жизнь. Отец был строг. Когда Катя была ещё маленькой и совершала какой-либо проступок, отец никогда сам не наказывал, не повышал голоса, молча и строго наблюдал, пока мать отчитает её и возвращался к своим делам. Мать всегда разговаривала с ним почтительно, на «вы», что привила и ей. Он умер в сорок шестом, немного не дожив до шестидесяти пяти, и воспоминания тринадцатилетней девочки не давали никаких представлений о семейных отношениях отца и матери. О любви она тоже ничего не знала. Только из книжек, в которых любовь казалась сказкой, несбыточной и далёкой, бесполой и романтической, Катя познавала об отношениях мужчины и женщины. Премудростей интимной жизни, которыми обычно матери наставляют дочерей, она была тоже лишена. То ли мать стеснялась этой темы, то ли груз проблем и тяжесть бытовых условий, свалившиеся на неё, скоропостижно потерявшей опору, отбили всякий опыт и память об этом.

Когда Катя оставалась одна, тяжесть напряжения отпускала. Она увлечённо читала. А когда покидала стены общежития, чтобы погрузиться опять в Москву, так увлекалась, что забывала о существовании Ивана Никитича. В эти моменты она не чувствовала себя замужней, будто не было никакого супруга, с его щепетильным отношением к сапогам и форме, нравоучениями и наставлениями. Как заигравшийся и увлёкшийся ребёнок забывает, что есть кто-то ещё и не слышит, как его зовёт мама.

О чём она скучала – была музыка. Она была всегда в её жизни, сколько она себя помнит. Ещё пятилетним ребёнком отец сажал её к себе на колени и её пальчиком наигрывал мелодию на пианино. Старенький «Бехштейн», который отец чудом перевёз из Ленинграда, где они жили до высылки в 1935 году, был её первой и самой любимой игрушкой. Сначала это была забава, но постепенно музыка превратилась в муштру, каждодневную многочасовую пытку, а отец – в последовательного и методичного палача, которого не трогали ни слёзы, ни мольбы, ни боль. После его смерти, каждодневные упражнения стали уже бессознательной необходимостью, рефлекторными, как у дрессированной собачки, на окрик «Але!» вырабатывается уловный инстинкт выполнить заученную команду. Потом была музыкальная школа, училище, где она была лучшей ученицей. Повзрослев, пианино осталось её самым главным увлечением, заменяя прогулки, подруг и общение со сверстниками, заполняя почти всё её свободное время.