Нина Филиппова - Как бы человек не был счастлив

– Для них это, может, и естественно, а для тебя?

– Не имеет значения.

– Да на тебе лица нет. Я же вижу.

– То, что ты видишь, тоже не имеет значения, – перебил Самад, давая понять, что разговор окончен.

К ним подошёл пиротехник Вася:

– Клёвое а-место! – Он покрутил задом в такт ритму и принюхался. – Травка… А пожрать есть? Нету?.. Жаль. У нашего режиссёра столы а-ломятся, обмывают отъезд, тебя требуют, – обратился он к артисту.

Все трое пошли к машине. Там спал усталый ассистент. Он расположился на «жмуриках» – тряпочных куклах человеческого размера, набитых соломой. «Жмурики» изображали висельников для трюковых сцен. Усевшись за руль, Вася нажал на сигнал:

– За-а-забыли Моисея забрать. Вот он бестия! Повезло арабам, что он не в Израиле.

– Да, – ухмыльнулся Самад, – и не надо его отвлекать. Поехали.

У режиссёра пир действительно стоял горой, когда в приоткрытой двери показалось растерянное лицо артиста, потом в дверном проеме возник он весь, трясущийся и какой-то обалдевший.

– О! Наконец! – раздались приветственные возгласы. – Проходи! Выпей!

Но артист мотал головой, переминался с ноги на ногу и молчал, пока все не обратили внимание на его взъерошенный и перепуганный вид. Наступила тишина.

– Что? – спросил режиссёр.

– М-моисей… – артист осёкся, руки его дрожали.

– Что! Что такое! Говори же! – крикнул режиссёр.

– Моисей в своем номере…

– Ну не тяни, господи! – Режиссёр подскочил к нему и тряхнул за плечи. – Опомнись, супермен хренов!

– Моисей в своём номере… до смерти затрахал бабу какую-то, – кое-как выговорил артист.

– Так и знал, – присел режиссёр, – так и знал, что этим всё кончится! Где? Покажи, где?

Вся толпа высыпала в коридор и направилась к номеру Моисея. В тишине на кого-то напала икота. На кровати лежало безжизненное тело, закрытое простынёй.

– Где он? – шептал режиссёр, – где он сам? Сбежал, пакостник! Я должен посмотреть, я обязан! – он осторожно приподнял простыню, приоткрыл голову и грудь жертвы и выпучил глаза. – Дак это ж мужик!

Кто-то охнул, кто-то захохотал. Режиссёр схватился за сердце: в постели под простынёй лежал «жмурик-висельник» с закатившимися глазами. Поднялся гвалт, смех и визг. Артист машинально поймал падающий стакан, и чья-то рука наполнила его вином. Вокруг закружились кружки, чашки, пиалки. Самые азартные танцевали с куклой-висельником аргентинское танго, выкрикивали тосты за здоровье Моисея и его «жертв»!

Артист пытался узреть среди толпы разгулявшихся киношников Самада. Но тот поначалу стоял в стороне ото всех, потом развернулся и пошёл, руки в брюки, по тёмной дороге. Артист догнал его, пошёл рядом, но кто-то позвал из темноты:

– Ариф!

Потом хор из нескольких голосов:

– А-риф!

– По тебе уже соскучились, – заметил Самад. – Возвращайся, шутник. Потом как-нибудь чайку попьём.

– Когда оно будет, это «потом»! – остановился артист. – Ну ладно, хотя бы передай привет отцу и матери.

Самад пошёл дальше: его дача, вернее, дача его родителей, была неподалёку: минут двадцать ходьбы. Когда он вернулся туда, во дворе ещё тлел костёр, повсюду были разбросаны увядшие цветы, перья, окурки, серпантин. Он вошёл в дом через ближайшее окно, хотел включить свет, но услышал страстные стоны, доносившиеся из соседней комнаты, возню, скрип кровати, бормотание. Самад узнал голос Моисея. Томные стоны он тоже узнал.

– Катерина! – Он сел на диван, потом лёг на бок, сложив руки на груди и сжав кулаки. Так, одетый как стиляга, он лежал, уставившись в стенку, слушая любовные причитания, звуки поцелуев и сопение. Казалось, тело его светится через одежду, как лампа через абажур. Потом послышались шаги и всхлипы из ванной. Плакала Катерина. Рыдала. Потом снова возня и ласковый басок Моисея. Слышно было, как оставшиеся на даче люди собирались перекусить, снова загремела музыка. От недосыпа глаза Самада были красные, и когда вошла Катерина и тихо позвала: «Пойдем…» – он сказал:

– Глаза режет.

– Ты давно пришёл?

– Да.

– Ну… – растерялась Катерина, – что?..

– Всё хорошо, – Самад не шевелился, и его удивил собственный голос, в котором не было ни капли волнения.

– Только не ври хоть мне! – вдруг крикнула она с отчаянием.

– Иди, пей чай. Пейте там чай. Меня тянет рвать. Иди.

Она ушла сквозь стены и закрытые двери его дачи, сквозь садовые деревья и высокий забор соседа, как привидение. Он так чувствовал и не смотрел ей вслед.

…Самад очнулся на полу опустевшей дачи от удушья, закашлялся, и из вскрытой вены снова полилась кровь. Он машинально разжевал и проглотил таблетку, чтобы унять кашель, и уставился на кровь вокруг себя: