Галина Вольская - Дом на берегу

Про барышень, не выговаривающих букву «л», которые встречают жениха: «Ира, Ира, ты забыра, что нам мама говорира, чтоб сидера и морчара, есри деро не твое!» Знала она этих сказок, историй и анекдотов великое множество. Иногда про жизнь свою рассказывала, иногда пересказывала прочитанные книги, читать в ее время немногие умели, а она научилась, хотя и не из богатой семьи. Можно было просто взять книжку и сидеть рядом, посматривая на ее всегда занятые вязанием руки. Вязала она, обычно, крючком из белых хлопчатобумажных ниток. Крючок в ее руках мелькал так проворно, сплетал такое множество разнообразных узоров! Рисунки для своих кружев бабушка Шура и сама придумывала, и перенимала, где только могла. Но этот же самый проворный крючок в моих руках становился непослушным, никак не хотел пролезать в петлю, нитка с него обязательно соскальзывала, из белой быстро превращалась в серую. Она посмеивалась, брала у меня вязание, и крючок снова становился послушным ее ловким пальцам, один из которых был как-то странно короче других. Я пробовала допытаться, почему он такой, но бабушка Шура не захотела говорить на эту тему, так я ничего и не добилась. На стенах висели картины. Один огромный холст особенно поражал мое воображение. Тройка лошадей мчалась во весь опор, а на них нападали волки. Один уже вцепился зубами в шею крайней лошади, по шее текла кровь. В санях молодая женщина испуганно оглядывалась назад, прижимая к себе ребенка, мужчина погонял лошадей.

Однажды семья Наташи приехала, как всегда, летом, но в этот раз они не уехали, остались жить здесь. К нашим летним играм прибавились еще зимние. Вместе катались на лыжах, на санях. У нас были деревянные сани, в которые могли усесться сразу несколько человек, мы набивались в них большой кучей. Сани иногда опрокидывались, и вся наша куча с хохотом разлеталась по сугробам в разные стороны. Кончилось все неожиданно. В очередной раз мы с братом забежали за Наташей и Вовой, чтобы позвать их на улицу. Но вышла их мать и ледяным тоном заявила, что Наташа и Вова никуда не пойдут: «Если мы плохие, значит и наши дети плохие. Больше они с вами играть не будут».

Года два Наташа проходила одна мимо шумной стайки ребят, в которой была и я. Ребята порой подсмеивались над ней, кричали вслед что-нибудь обидное. Я всегда молчала и с тоской смотрела на худенькую прямую спину подруги. Потом ей, видно, разрешили подходить к нам на улице, но в наш двор Наташа никогда не заходила. Когда она подошла первый раз, я даже не сразу нашла что сказать. Позже мы признались друг другу, что очень скучали и нередко видели во сне, как снова играем вместе. Но прежняя дружба уже не восстановилась, что-то было утеряно безвозвратно.

Подробности того, что произошло тогда между нашими семьями, я узнавала постепенно, взрослея. Дыра в заборе была забита наглухо, и ничто уже не напоминало о том, что здесь был проход и тропинка. Дядя Гена с женой написали неисчислимое количество кляуз на моего отца и его сестру тетю Нину. По малейшему поводу и без повода. На его кляузы почему-то немедленно реагировали, и неприятностей они причинили немало. У нас проверяли каждую машину дров, каждую машину песка и камней во время стройки, когда подстраивали еще этаж к нашему дому для семьи тети Нины, вернувшейся из Средней Азии с мужем, падчерицей Юлей и их общим сыном Сережей. А после того, как умер от рака муж тети Нины, и она осталась одна с четырехлетним Сережей и Юлей, родственники Юли и всевозможные организации стали получать письма о плохом обращении мачехи с Юлей. Сообщалось, что мачеха ее плохо одевает, плохо кормит, заставляет нянчить своего сына. Тетю Нину постоянно вызывали на какие-то комиссии. Юлю забирали с уроков в школе, хотя она и так училась без особого энтузиазма, и начинали расспрашивать, сколько у нее платьев, что она ест, как проводит свободное время. Как-то тетя Нина встретила жену дяди Гены, спросила:

– Как же ты можешь такое писать? Ты у меня даже дома ни разу не была и ничего не знаешь.

– А мне и не надо знать. Я напишу, а тебе пусть нервы мотают.

Если в нашей семье или у меня лично случалась какая-то неприятность, я думала о том, как обрадуются этому Тарасовы. Ни отец, ни тетя Нина ни разу не пытались ответить им тем же оружием, а жалобы все продолжались.

А начался этот раздор, оказывается, с бабушки Шуры, так горячо мной любимой. Сына у нее было два – старший Геннадий и младший Борис. У Бориса детей не было, он жил с веселой, разбитной бабенкой в том же доме, где и Геннадий, им там отгородили небольшую часть. Он почти все время сидел в тюрьме. Выходил оттуда ненадолго и снова возвращался туда же. Жена не особенно скучала в его отсутствие. Работала она в пивной, поклонников у нее было множество, за них Борис ее «учил», приходя из очередной отсидки. Геннадий работал следователем на Севере. Когда был снят Берия, ему, видимо, пришлось уйти в отставку. Тогда-то они и приехали в наш городок на постоянное место жительства. Его жена Мария, сторонница твердого убеждения, что сор из избы нельзя выносить ни в коем случае, с бабушкой Шурой не поладила. Может быть, очень много было этого сора, который нельзя выносить. Она объявила мужу, что жить с его матерью не будет. Тот предложил матери перейти к Борису, то есть в единственную крохотную комнатушку к развеселой снохе. Бабушка Шура, такая всегда кроткая, покладистая, на этот раз почему-то не согласилась и подала в суд. Мои родители, бабушка и тетя Нина выступили свидетелями на стороне бабушки Шуры. На суде Геннадий достал длинный список и перед притихшим в изумлении залом начал зачитывать все согрешения своей матери. И такая она, и сякая, и булочки она как-то приносила с хлебокомбината своим внукам (его детям!). Я помню эти булочки – крохотные, словно игрушечные, насытиться ими было невозможно, но есть очень интересно. Приносила она их редко и только по одной – Наташе с Вовой и нам с братом. Что было еще в этом списке, я не знаю, но суд все-таки присудил бабушке Шуре остаться у дяди Гены, его обязали выделить ей комнату.