Серафим Богданов - Последний старец. Сталинградский снег. Черт побери!

Внезапно от дольних развалин взлетели две белые вспышки. Сигнальные ракеты! В районе Сталинградского вокзала тут же заработали шестиствольные или десятиствольные Nobelverfel, что были прозваны «ишаками». «Ложись! Полундра!» – раздался зычный окрик. Песчаную набережную покрыл собой человечий свист. Над изуродованными карнизами с сорванными крышами уже неслись зловещие «светляки». Реактивные снаряды, вырабатывая струи пламени из сопел, обрушились на переправу. Вода у берега вспучилась в темноте монолитными, пенно-жёлтыми столбами. Мелькнули обломки досок. Вспучился песок на берегу. «А-а-а!» – протяжно завыл кто-то неподалёку. Матрос-Петро, широколицый (в свете вспышек) парень, бросив перед собой самозарядную винтовку, пал ниц. Схватил себя за живот обоими руками. Стал корчиться в пыли. Цвигун, ни много ни мало, живо упал на задницу. Протащил через ноги руки – они оказались впереди корпуса. Затем, быстро разрезал морской узел. Не порезавшись о ножевой штык CВТ, забросил оружие на спину.

Не помня себя, Васька дотащил тяжёлого матроса до берега. Там среди свежих, курящихся дымом воронок, валялись трупы, оторванные конечности, стонали и кричали раненые. Матерились, отдавая команды, ещё живые. Какой-то высокий флотский, в чёрном бушлате с кортиком жестикулировал – на берег с плота выкатывали две «сорокапятки». Под его чутким руководством это, видать, проходило быстрее. К нему и обратился Цвигун с изящной простотой:

– Эй! Товарищ командир! Где тут у вас шпионов расстреливают?

– Говорю вам – шпиона расстрелять надобно! Вот он!

– Да где?

– Да я!

Командир, лупая глазами, секунду спокойно смотрел на него. Затем, сообразив что к чему, разразился витиеватой морской бранью. Из её контекста следовало, что «мало вас, пауков сухопутных, моряки хрендили – как склянки в ушах пробъют…».

– Это тоже шпион? – отругавшись, спросил флотский. Он явно намекал на Петро, у которого вся гимнастёрка снизу, где был левый бок, натекла кровью. – Как и ты, хрендель пехотный?

– Ага! Раненый ваш. Примите и распишитесь…

– А ну встать смирно, хрен сухопутный! Фамилия? Поступаешь в моё распоряжение…

Матросы, заняв ближайшие развалины, тут же вступили в огневое соприкосновение с гессенский пехотной дивизией. Светало. Краски золотистого сентябрьского утра обрушились на этот задымлённый, по военному мрачный мир. Огоньки от взрывов и выстрелов перестали выхватывать себя из тьмы. Над обломками домов со следами былой мирной жизни (уцелевшими фрагментами стен с обоями, торшерами, столами и коврами), сохранившимися чудом фанерными и жестяными ларьками на перекрёстках продолжал мрачным саваном виться покров дымного пламени. Изливая с небес осадки чёрного отработанного горения. От них першило во рту. Чесалось в глазах. Они забивали уши. Люди походили на трёх обезьян из буддийской символики: обезьяна, которая не видит м а й ю, так как закрыла лапами глаза; обезьяна, которая не изрекает имя м а й и, так как закрыла лапами рот; обезьяна, которая не слышит имя м а й и, так как закрыла лапами уши.

Ефрейтор Цвигун, вооружённый СВТ-41 (Петро умер, не приходя в сознание), участвовал в перестрелке боевого охранения. Они сразу же вытеснили вражескую группу из пятиэтажной «сталинки». Взяли пленного – пожилого немца с чёрной окантовкой на погонах и воротнике с вычурными петлицами. Тот бормотал что-то невнятное, показывал коричневый кожаный бумажник с фотографиями своих детей. Но убивать его не собирались. Объявился некто в ватнике и каске. Некто представился корреспондентом «Красной Звезды» Константином Симоновым. Дескать, хочу писать репортаж на тему прошедшего боя. Вы уж помогите…

– Это можно, – сказал Цвигун сочувственно, переглянувшись для верности с чумазыми, как он, матросами. – Так вот! Товарищ военный корреспондент! Для верности: шли бы вы отсель – на свою большую качель…

– А если серьёзно? – нахмурился Симонов. Он явно не собирался поддаваться. – Я, между прочим, не лапшу на уши читателю вешать собираюсь. У меня цикл статей о битве за Москву. Участвовал во взятии Великошумска. Под Клином меня даже контузило. Да-да! И нечего на меня пялиться, – слегка повысил он свой мягкий, театральный голос, видя, что матросы и пехотинец намерены придуриваться дальше. – Писал о боях за Великие Луки. Меня, знаете ли, сам Константин Константиныч Рокоссовский…