Ира Николаева - Зимнее кружево. Эта история… (сборник)

А поутру якут поднялся,
упряжку начал созывать —
один лишь только пес остался,
кровавой краской его масть.

От всех былых – алеют клочья —
знать, у волков жестокий пир.
Якут протер хмельные очи:
«Как выжил?» – Бога вопросил.

На старой и линялой шкуре,
укутавшись в олений мех,
эвенка хмуро трубку курит,
плетет заветный амулет.

Он из полосок мятой кожи,
украшен перышками птиц,
и станет оберегом позже,
тут трубки пепел взвился ввысь.

Эвенка разметала сажу,
посетовала на сквозняк,
из сундучка достала пряжу,
и нить, и рыбины костяк.

Сплела узорами умело —
вот будет внуку торжество!
Вернется дед: то тоже дело —
кинжал подарит и ружье.

Внучок охотой загорится,
кормильцем станет старикам,
облюбовав себе девицу,
сыграет свадебку – а там…

…Эвенка старая заснула,
из пальцев выпал амулет,
потухла трубка, вьюга дула,
неслышно возвратился дед.

Укутал старую подругу,
погладил по седой косе:
– Пока ей говорить не буду
о той трагедии-беде.

Внук – молодой красавец парень —
вчера по тонкому ледку
на реченьке упряжкой правил —
да так и сгинул в полынью.

Поселок спит. Скрипучий снег
тропинкой белою сверкает,
на склоны сопок льется свет:
сиянье красками играет.
То разольется бирюзой,
то златым блеском заискрится,
то вспыхнет радугой ночной,
румянцем домотканых ситцев.
Исчезнет всполох, словно сон,
стирая память на виденья,
полярной ночью, темным днем,
укутываясь снежной тенью.

У костров, что возле чумов,
грелись северные псы,
им кидал якут угрюмо
рыб мороженых хвосты.

Здесь не обошлось без свары:
рыбу утащил вожак
и, довольный тем наваром,
сгрыз мороженый костяк.

А якут без всякой злости
подозвал голодных псов,
набросал оленьи кости
да насыпал им мослов.

– Завтра – дальняя дорога
через белые снега.
Вам силенок надо много —
ждет нелегкая езда.

К ночи псы угомонились,
сыто зарывались в снег,
а во снах им, видно, снилось:
в постромках летящий бег.

Я здесь, под этим снегопадом,
тихонько голову склоня,
усыпаны тропинки сада,
опалом капает луна.
Тоска застелет думой очи,
печален мыслей грустный бег,
пусть в темень непроглядной ночи
все ж постучится Божий свет.
Пускай Путь Млечный озарится,
хрустально заблестят снега
и ночка звездным тканым ситцем
укроет в стужи-холода.

Дочь Севера красой гордилась —
та прослыла на сотни верст,
своей прабабушки стыдилась:
в морщинах вся, а цвет волос…

Старушка только усмехалась:
– А юность та – не вечность лун.
Сама красавицей блистала —
что женихи теряли ум.

Прабабушка вздохнула грустно:
– Вот тебе зеркальце мое.
Взглянись, потом припрячь искусно,
запомнив миг сей и лицо.

В тот год, когда твоя правнучка
тебе промолвит: «Ты стара!» —
чтобы понять меня получше,
достань его из сундучка.

И вновь вглядись: меня увидишь,
как отраженье в небылом,
со старостью ты станешь в мире.
Поверь, друг друга мы поймем.

Якут на пастбище далеком,
в верстах от дома и семьи,
брел по сугробам одиноко,
олени хмуро снег мели.

В проталинах виднелся ягель,
копыта разрыхляли мох.
Якут смахнул седые пряди,
ведь все в порядке – видит Бог.

Нет рядом волков и медведей,
лучится свет полярным днем,
он закурил – и, в мыслях грезя,
родных увидел, отчий дом.

Ну а вокруг до горизонта —
лишь тундры северной холсты,
и ветры дуют хладом звонко,
идут за верстами версты.

В задумчивости молчаливой
вдоль стада прошагал якут,
закрыл кисет неторопливо,
смотал ладонью старый кнут.

Ведь были годы молодые,
и думы были посвежей,
и в холодах ветров не ныли
ни сердце, и ни хруст костей.

В сём одиночестве бродячем —
их труд. То – пастбища удел.
И слез, соленых и горячих,
размыл с лица – знать, постарел.