Геннадий Васильев - Времена жизни. Рассказы

– Вы правильно сделали. Мы его здесь залечим. Всю жизнь потом мучиться будет.

Отец сходил в школу, договорился с директором, что ему разрешат сидеть на уроках, не снимая берета. Аргумент прозвучал убедительно: его изуродованная голова напугает кого угодно. Директор отдал устное распоряжение, учителя провели беседы с учениками, и скоро его берет перестали замечать.

Все, кроме одного. Тот был старше двумя классами, здоровее физически, и при каждом удобном случае, когда рядом не было взрослых, норовил стащить с его головы берет. Издевательски смеялся, приглашая к веселью других. Он плакал от злости и бессилия. Родителям не жаловался: не видел смысла.

Вылечить болячку в больнице успели, но предупредили: волосы, скорее всего, никогда не отрастут. Отец, прирожденный лекарь, хоть и без высшего образования, что-то покумекал – и раз в неделю стал брить ему голову. Сначала было больно, потом кожа привыкла. После десятого или пятнадцатого бритья волосы вдруг полезли, да такие, каких у него отродясь не было. Курчавые, жесткие, норовистые. Началась другая мука – каждое утро их расчесывать. Мелкая расческа не брала вовсе, но и крупной они слушались неохотно. Зато шевелюра обещала вырасти такая, что на него стали обращать внимание девчонки и даже девушки.

Мучитель-старшеклассник, наконец, от него отвязался.

А спустя годы его недруга и самого настигла беда. Службу в армии он проходил в Семипалатинске. Во время очередных испытаний случилась авария, воин надышался страшным веществом гептилом. Он не только облысел за месяц, но заработал туберкулез, который развивался стремительно. Комиссовать его не успели: умер в госпитале.

Призвали в армию и моего героя. На пересылке, обритый, стоял, ежился от осеннего холода. Покупатель-старлей скомандовал:

– Кто на трубе играл на гражданке – шаг вперед!

Не думая, сделал шаг. Забрали в музыкальную роту. Позже испугался, подошел к покупателю уже в вагоне, по пути к месту:

– Товарищ старший лейтенант, пошутил я, не играл сроду, только на баяне умею, и то плохо.

Старлей посмотрел весело и нетрезво:

– В армии как? Не можешь – научим, не хочешь – заставим… – Развернул, легким пинком под зад отправил на место в вагоне. – Иди, музыкант. Радуйся, что не в стройбат.

Пришлось выучиться. Играл на тубе. Во время исполнения гимна выпустил из инструмента неприличный звук. Легко отделался: дали по голове тубой, отправили грести снег на плацу. Мимо проходил полкан. Он отдал командиру честь лопатой. Тот остановился, изумленный.

– Ты что солдат? Ты е… нулся?

– Так точно, товарищ полковник! – отчеканил, не выпуская лопаты, отдавая честь левой рукой. – Меня тубой е… нули.

– Что?! – взревел полкан.

Прямо с плаца отправился на губу. Фамилия полковника была Тубо.

На гауптвпхте провел два дня. Дурным голосом орал похабные песни. Предупредили. Не внял. Караул сменился. На второй день зашел сержант – начальник караула.

– Поешь?

– Так точно!

– Поплясать не хочешь?

– Никак нет!

– Придется, – вздохнул сержант и сильно пнул в промежность.

Ударился о стену, сел на задницу, успел сказать:

– Лишил наследников, козел… – и потерял сознание.

Пришел в себя в госпитале. Промежность распухла так, что вставать не мог. Лечили долго. Пока лечили, узнал: сержанта, что его пнул, судили и отправили в дисбат. Была в разгаре борьба с неуставными взаимоотношениями.

Комиссовали по неспособности к строевой. Вернулся в родной совхоз, стал работать. В память о воинской службе ходил слегка нараскаряку и о потомстве не думал. Скоро остался один, родители ушли друг за другом, оставив ему старый дом с высоким крыльцом. Вся жизнь его теперь была – дом и трактор, в котором души не чаял. Тот ему платил тем же, не ломался, не подводил, позволял ежегодно держать первенство в соревновании, завешивать стену грамотами и вымпелами, получать премии.

Работу свою любил не только за награды и премии, за дополнительные деньги, которые никогда не лишни. Любил, что работал не в бригаде, а по индивидуальным нарядам, мог целую смену не видеть никого, орать от души песни, не боясь никого напугать. Слухом природа обделила. Любил просторы деревенские, поля, колки березовые, редкие леса. Жизнь свою любил, которая – он считал – удалась. Праздники встречал всегда один, почти не пил. Только в Новый год – бокал шампанского под речь первого лица, рюмку соседской самогонки – под горячее, и – телевизор. Этого хватало. Одиночество его не тревожило. Он и не думал о том, что одинок.