Андрей Виноградов - След Кенгуру

– Уел.

– Типа тебя. Закрыли зоопарк, изъяли злополучную пушку, забрали записи с камер, всех опросили с доброжелательным пристрастием, осмотрели с ветеринаром Элизу и, удовлетворенные физическим состоянием животного, но совершенно расстроенные неясностью происшедших событий, убрались восвояси. Я правильно излагаю?

– В общем и целом. Как минимум, литературно. Никаких тебе «натырили», «запрессовали». Надо признать.

– Благодарствую за признание. Но ведь неужели не чувствуешь, какая из всего этого вышла тошнотворная, ну просто жутчайшая скукотища? Выломанная дверь, огнестрельное оружие в траве – рутина для немецкого зоопарка.

– Ирония. Я понимаю.

–. А все остальное – выдумки сбрендившего фантазера, который и рассказать-то толком ничего не мог?

– Это еще почему?

– Да потому что ты сам сказал: каша у него во рту! Ну-ка постой. Скажи «шаурма», а потом «заусеница»?!

Антон Германович от души расхохотался.

– Да ну тебя к черту. Ты же помнишь, каким я был три года назад. Какой, к черту, из меня стажер?! Староват я был для стажера! Полковник- стажер берлинского зоопарка. Ну уморил. Шаурма. Доволен? Я тебя обожаю!

Обожает Антон Германович не меня, а эти свои игры: навалит на тарелку наживки, а главное блюдо «на потом» притопчет. Нормальное, в общем-то, дело, вот только у меня к тому вечеру, о котором речь, а это лет двадцать назад было, этих его «на потом» скопилось жизни на полторы, если по разу в неделю в гости захаживать.

– Колись, как ты во всей этой истории прописался. Не верю.

– Стоп. Отличная мысль. Спонтанная, тем и ценна! Давай за Станиславского по соточке, а потом чайку с пряниками.

– Антон.

И вот тут, в этот самый момент я и уловил в глазу приятеля эту его чертову искорку. Блеснула на мгновение, на долю секунды. Не выдержала, тщеславная – пусть недолго, но покрасуюсь! Так и попалась. У завзятых троечников, нечаянно заработавших пятерку по пению или рисованию, вот такие же «чепушинки» мелькают в глазах, когда предвкушают они, как озадачат предков прямо с порога: «Никогда не догадаетесь, что сегодня у меня в дневнике!»

– Что «Антон»? Я Антон. То есть ты надеешься, – Антон Германович испытующе оглядел меня от разношенных тапочек до взъерошенных на макушке кудрей, – что вот так, можно сказать, ни за что ни про что, «за просто так», я открою тебе строжайшим образом охраняемую государственную тайну?

– Ага! Значит, есть тайна!

– А то!

– Я все понял. Насчет «за просто так» – это я за десять минут управлюсь, если на очередь не нарвусь. Мне только переобуться.

– Мои кроссовки возьми, так быстрее выйдет.

В тот вечер мне еще дважды пришлось бегать в гастроном. И еще один раз я поймал такси, багажник которого оказался натуральным Клондайком по части выпивки, так что ездить никуда не пришлось, хотя съездить и было дешевле. Но дольше. Да ведь все в радость, когда по молодости.

Молодые были, неуемные. Сейчас и бегать не в жилу, и ездить лень. В такси под акцент водилы раболепно подделываемся, дабы не раздражать лишний раз, хотя именно этим и дразним. Побочная роль таксомотора – лавки на колесах, полные желанных чудес, благополучно почила в бозе. Да и пить столько – здоровья уже нет. Но что хуже всего: истории, похоже, все уже пересказаны. Разве что вот эти остались.

Все ближе и ближе Красная площадь. Все больше и больше чувствуется весна, на дворе двадцать двенадцатый год; приход весны в целом приятен, как предвкушение, а о годе такое не скажешь – глупо как-то и не понятно: чем виноват предыдущий? в чем интрига наступающего? Нет, конечно же, нет ни вины, ни интриги, и что волнует – заранее предопределено.

Все отчетливее таинственные колебания воздуха, природа которых Антону Германовичу пока не ясна, но они ощутимы, и он точно знает, что нужно делать: набраться терпения и идти, идти, идти. Степенно, неспешно, заложив руки за спину – так проще держать спину ровной, не сутулиться, то есть не вызывать скорбные оханья-аханья и упреки жены. Пусть и нет ее сейчас рядом, важно не выходить из формы.

Он так и идет по Манежной. Мимо казненной гостиницы и собранной по правую руку модерновой сцены, возле которой уже народ толпится, понимающий, кому именно суждено через час-полтора, а может, поближе к ночи на эту сцену подняться. Антон Германович тоже знает это имя и поэтому не решил еще для себя, останется ли на митинг. Ну и. толпа – это не его, а в том, что толпа будет грандиозной, он не сомневается, в курсе, как этот мир устроен. Да и что скрывать – знает, сколько автобусов отрядили на мероприятие. Вот и арка Воскресенских ворот, воссозданных с бездарным запалом, с коим стало уже привычным смущать небо и граждан, живущих под этим небом в границах российской столицы. «А не в Москве еще хуже, поскольку денег таких у провинции нет, а где есть, как, например, в Питере, так и там такое же, прости господи, лепят», – привычно укоряет время и провинциальную нищету Антон Германович. Он чувствует себя окруженным сорными памятниками падкой на «новодел» эпохи, безвозвратно – по крайней мере, что касается ныне здравствующих поколений, – растратившей вкус. Антон Германович в самом деле думает именно так. При этом он совершенно уверен, что суетливая толчея, частью которой он вынужден стать, по сути своей есть не что иное, как движение единомышленников, возможно, и не сознающих себя таковыми, а потому движущихся столь беспорядочно. Вот кто-то из идущих навстречу ненамеренно, однако чувствительно задевает Антона Германовича тяжелым портфелем, и Антон Германович инстинктивно приостанавливается, чтобы потереть ладонью ушибленное колено. Первая мысль: произнести что-нибудь в спину невнимательному и невежливому. Но поди ж ты, разбери, где спина, ответственная за содеянное? Которая из?