Милана Корнеева - Пока цветет сирень

А через год им дали отдельную комнату в Москве, это уже 1938-й был. Но они к нам на выходные всегда приезжали. Толик – муж Кати – отцу помогал во дворе. И Сашка наш к нему очень тянулся, ведь он всегда мечтал о старшем брате. Нелегко ему, видать, было среди нас, женщин.

И в 38-м году у нас в Доме культуры уже начались постановки спектаклей. На первый спектакль я родителей позвала и сестёр, а Сашку не захотела звать, вечно он вредничал.

И вот выхожу я на сцену, помню, в белоснежном платье, сшитом из занавесок. Пела я тогда арию сложную очень, Царевну Лебедь, учила всё на слух. Заниматься дома не было возможности, а в Доме культуры время было ограничено. Я открывала концерт этой арией, а закрывала Шамаханской царицей. Тут меня выручил армянский костюм. Его мне дала моя одноклассница, живущая по ту сторону Ленинградского шоссе в армянском доме. А к костюму я надела подаренные цыганами бусы из монет и серьги. Да, тогда Сокол был таким местечковым приютом для беженцев. Мой отец бежал из Украины от голода и войны, армяне бежали от турок в 1915-м году ещё, и некоторые здесь остановились, во Всехсвятском. Было много поляков и литовцев. С нами они тоже в классе учились. Все мы тогда дружили и выручали друг друга.

Так вот, после моей Шамаханской царицы к сцене подбегает Сашка и бросает мне букет полевых цветов. Вот так младший брат признал, что я не просто так «свирищу сверчком». И в этом армянском костюме меня запечатлел на снимок какой-то молодой человек, года на два меня старше. Я тогда так и не узнала его имени. Но он все глаз от меня оторвать не мог. Весь концерт, наверно, ждал моего выхода, после арии Царевны Лебедь. Но больше с того раза я его не встречала ни разу. Нам только почту принесли, помню. А в конверте фото. До сих пор вон в альбоме хранится.

А родители тогда всё шутили: «Никак от ухажёра фотография?» Я обижалась сразу. Но, оставаясь наедине с собой, почему-то про него думала. На конверте тогда я прочла обратный адрес: город Москва, улица Белинского, дом 5. От Дементьева Дмитрия Олеговича.

Но время шло своим чередом, наступала пора экзаменов в школе. Я заканчивала восьмилетку, думала пойти работать и продолжить занятия по вокалу.

На хлебозаводе, далеко за Ленинградским шоссе, требовались работники, и я готова была к трудовому бою, лишь бы не бросать пение. В семье меня поддержали. Так что я не боялась экзаменов, а про алгебру даже и забыла думать. Конечно, учителя в школе интересовались: «Аня, куда поступать будешь?» А я с гордым видом, широко улыбаясь, отвечала: «Хлеб всему голова!» – и убегала. О своей мечте я почти никому не говорила. Взращивала её в себе, как любимого ребёнка растит мать, стараясь не показывать его кому ни попадя.

Вот так и завершились мои школьные озорные годы. Я вступала во взрослую жизнь, и мне это нравилось.

Год промелькнул, а я и не заметила, как мама поседела. Она серьёзно заболела. Все мы старались ухаживать за ней, помогать. Она все отмахивалась: «Да шо вы меня, старую, жалеете? Вон как нынче яблони зацвели, авось хороший урожай будет». У Кати с Толиком родился сын – Фёдор. Они всей семьёй приезжали теперь нечасто. Сашка, наш младший брат, подрос решительно. Ему уже 13 лет было. Мы всё думали, какое у него будущее, а он говорил, что пойдёт в ремесленное. Папа так и работал сторожем, но тоже сильно сдал за последние полгода. Мамина болезнь его подкосила, но он хорохорился. Говорит: «Голова болит, сердцу легше». Поэтому теперь за старших в семье были я и Маша. Мне уж 16 исполнилось, два месяца как, а Маша на три года раньше родилась. И повадился за ней ухаживать один кавалер. Странный он уж больно был и неразговорчивый. Кто-то мне про него говорил, что он ей стихи пишет. Вот только Машка скрытная стала и ничего мне не рассказывала. Я как ни спрошу, а она одну бровь поднимет и надменно ответит: «Ты, Аня, куда идёшь, петь? Вот и иди! А свой нос не в свои дела не суй!» – и уходила в комнату, красуясь зловредной причёской.

Она заметно похорошела за несколько лет, да и была единственной блондинкой в нашей семье. Ей все говорили: «Маш, тебе бы с такой внешностью актрисой быть!», но она презрительно фыркнет только и скажет: «Нечего дурью голову забивать! Надо серьёзным делом заниматься, а не юбкой крутить!» И с этими словами всё в мою сторону косилась. Но я на её «язвы» не обращала внимания, уж я-то знала, что лучше искусства нет ничего. Она, конечно, признавала, что я пою хорошо, но характер есть характер. И потому мне очень не хватало Кати, нашей Кати, которая уже стала мамой. С ней мы всегда могли поговорить по душам. И не знаю, почему так сложилось. То ли от того, что мы обе неродные дети были в этой семье, то ли ещё от чего.