Елена Павлова - День рождения

После института рванула, никому не сказав, не спросив, в горы. Одна! С рюкзаком, с одноместной палаткой. Думала: «Не сделаю этого —свихнусь». Так осточертел пропечённый летний Питер, все эти тетрадки, экзамены, зачёты —, ерунда вся эта, рутина. Горячие камни, потно, жарко. Мысли стопорятся. Воздух не движется. Жизнь замерла. Что-то надо предпринять. Голова кругом. Понятно, почему Ван Гог сходил с ума там, в жарком Арле, красил стенки мастерской и дом чумовым красками. Да и Родя Раскольников бродил по знойному жёлтому Петербургу Достоевского, душу маял…

Шла одна по горной реке, таращилась на красоты ущелья, на утреннее солнце, улыбалась от мысли, что где-то тут полтора века назад ехал на перекладных Печорин, ну и сам Лермонтов тоже, конечно. В рюкзаке – любимый «Герой нашего времени». И ОН видел то же самое, что и я! Обалдеть! Ночевала одна, в своей милой крошечной палаточке. Проснулась – другая!

Не двадцатилетняя девочка, которая только что закончила литфак… Другая, новая, крепкая. Я! А как же! Институт за плечами, всё впереди. Одна в горах! В не Бог весть каких горах, но всё-таки доехала, нашла эту реку, дошла до этих водопадов.

Мечтала – сделала! А могла бы НЕ сделать. А могла бы чахнуть сейчас, жариться на пляже в парке, изнывать от безделья, тупо ожидая начала работы в школе.

Смогла!

А страшно было? Страшно. И когда в восемь утра на канале Грибоедова билет покупала. Всё казалось, сейчас кто-то схватит за руку. Остановит. Ниизззя! И когда палатку шила, ещё не зная, КОГДА она понадобится. Но внутри так уже всё кипело, что от одного сознания, что ОБЯЗАТЕЛЬНО понадобится, хотелось плакать и смеяться от счастья одновременно. И когда писала записку самой близкой девочке, Катьке, что уезжает, одна. И когда ушла с рюкзаком из дома, оставив тетрадный листок только любимой бабуле, мол, всё в порядке у меня, не переживайте, уехала, позвоню. Куда, что… Жестоко, наверное. Простите…

А потом на Московском вокзале увидела Катьку! Не звала, не ожидала. А она взяла и пришла! И стояли, и обнимались. И поезд тронулся, и впрыгнула в вагон. Подруга, спохватившись, сунула лист бумаги, сложенный надвое.

Потом стояла в коридоре купейного вагона, провожала взглядом убегающие дома, улицы, перекрёстки, какие-то развалюхи, депо, тьмутаракань какую-то, какая везде во всех городах (наверное, русских) на подступах к центральным вокзалам имеется.

Открыла открытку Катину. И… слёзы! Слёзы градом. Нет, правду писал Пушкин про братство лицейское, про дружбу, про единомышленников, про «Друзья мои, прекрасен наш союз…». Катька, милая Катька! Как же ты поняла меня! Как же мне оказались нужны и важны эти твои слова… Эти твои горы, нарисованные акварельной краской, так нежно, тонко. Горы и солнце, встающее из-за них.

И Эля уже всем своим существом знала, что она это совсем скоро увидит. Только друг истинный, с которым четыре года проучился вместе, с которым был в походах, с одними думами, с одними мечтами, тайнами, песнями под гитару, может так поступить, так понять…

Ну как, как, какой оценкой в зачетке оценить это!? Каким государственным экзаменом выявить, что ТЫ – УЧИТЕЛЬ! И твоя душа – тонкая, откликающаяся, подвижная. И ты сможешь поделиться ей с другими, ещё совсем маленькими человечками, которых тебе доверят… И что ты не просто за четыре года начитался выше крыши мировой литературы (до офигения! До рези в глазах! По книге в день! «Будденброков» за один день – для зачёта!), от античной до современной, и всё это знаешь, помнишь. И когда и где надо – вставишь и изложишь. И только поэтому ты – учитель! Да фигня, конечно, это. Такие девочки учились в педине, такие мальчики. Мозг дремал, точно! Душа вообще ещё не проклюнулась! Их и на пушечный выстрел нельзя было к детям подпустить… Ан нет, пятёрки, шестёрки, зачёты, красные дипломы. Непонятно. Трудно видеть всё это, понимать и ничего не делать. А в двадцать лет-то – всё остро, всё больно, всё как в последний день бытия.

Да ладно… Позади всё. Сумела, вытерпела, разобралась, не сдалась, не сломалась, не изменила себе. Выжила. Другая! Сама себя уважает!

Было страшно. Ах, мама, ах, бабушка. Жаль, не поняли. Ничего о ней, своей девочке, не поняли. Или не смогли. Или не захотели…

«Мам, сегодня четырнадцатое апреля! Представляешь, такой весенний день. А когда-то в этот день Маяковский застрелился. Мам, представляешь, птицы пели, небо синее в лужах отражалось, девушки ходили, наверное, красивые, вербы барашками покрылись. Страшно весной умереть».