Юрий Киселев - БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Отпрыски

– Не дури!

– Ну залил дуралей глаза, эка важность.

Гардемарин в это время встал с саней, готовясь съехать с горы, и зачем-то достает из кармана часы и откидывает крышку.

– Барин, барин!.. – бежит к нему Палаша. – Погодите!

– Палашка! Ополоумела?!

– Воротись, дура! Ославишь себя! – кричат девки и вскидываются на парня: – Чиво стоишь, остолоп! Беги, вороти ее!

Парень подается за Палашей, но заплетается в ногах и падает.

– Палашка! Воротись! Прости Христа ради! – кричит он, семеня за ней на коленках.

Гардемарин встречает девку озадаченной улыбкой.

– С Новым годом, барин! – запыхавшись, улыбается она.

– До Нового года, красавица… – Он взглядывает на часы. – Еще три минуты.

– Вот, на вечерку иду, на ту сторону, – тараторит она, пряча смущение. – А гляньте… – И выставляет из-под подола ладную, в шерстяном чулке и в ботиночке ногу. – В два счета снегу наберу! Свезете вниз? Ай шутили?

– Отчего ж, очень охотно! – улыбается он и жестом приглашает в сани – просторные, обитые внутри красным сукном, с подлокотниками и резной спинкой. – Звать-то как?

– Палаша, Пелагея. Сроду в таких не сиживала! – Подобрав подол, она проворно усаживается. – А вас, барин?..

– Николай Николаичем, можно Николаем.

– А Николашей? – смешливо взглядывает она.

– Да хоть горшком! – смеется Николай. – Только в печь не ставь.

– Ай жару боитесь? – играет она глазами. – Другая девка пожарчей печки будет!

– Да уж видел, как ты своего парня огрела.

– Был мой, да весь вышел, – бойко отвечает она и переводит разговор: – А верно сказывают, вы с Петербурга будете?

– Верно. Мы с вашим молодым барином в Морском корпусе воспитываемся.

– А что ж он вас на Новый год одного бросили?

– Я сам, – смеется Николай. – Хочу в новый год на санях въехать.

– Это как? – прыскает она.

Он спохватывается смотрит на часы:

– Еще полминуты. – И уже не отрывая глаз от циферблата, поясняет: – Весь спуск сорок секунд. Отвалим в этом, а ошвартуемся уже в девяносто восьмом. Пора!

Сунув часы в карман, он сталкивает сани, пробегает пару шагов и впрыгивает впереди Палаши. Она оглядывается на подруг.

Те провожают ее застывшими улыбками. Что в них – зависть? тревога? восхищение? осуждение? Тимоша сидит в снегу, где упал, и тоже глядит.

Она с вызовом обхватывает гардемарина за пояс и припадает к его спине, ненароком подтолкнув сани, отчего те встают боком, затем катят задом, Николай на миг выправляет, и сани начинает вращать волчком.

– Держись! – весело кричит он.

Палаша хохочет. Скрежещут полозья. Сосны, река, замок, люди на горе – мелькают, сливаются, кружат перед глазами. И в эту минуту все озаряет фейервер – с угловой башни замка взлетают ракеты. Подымается сотнеголосый ор. Летят шапки, платки, картузы… И возникает впечатление, что ликованием встречают не Новый год, а несущихся с горы Палашу и Николая.

Щербинин продрог. Утром Игорь Александрович вышел на распродажу в дежурных джинсах и джинсовой рубахе – в чем проходил весь апрель, небывало теплый в этом году. Но с обеда завернула холодрыга. Руки мерзли даже в карманах. Он тер, дышал на пальцы, ненадолго помогало. Но с ногами беда. Все из за чертовых кроссовок с подошвами из какого-то чудовищного пластика с теплопроводностью меди. «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною», – критиковал он себя. С другой стороны, фирменные он себе позволить не мог – так он считал. За годы после выхода на пенсию он стал аскетом.

Ежась, Игорь Александрович бегал туда-сюда перед развешенными на продажу картинами. Стукал ступней о ступню, отбивал чечетку, шевелил пальцами. Все бестолку.

Порыв ветра подхватил набросанный за полдня мусор и помел со столбами пыли по брусчатке Старого Арбата. Забились, захлопали полотнища тентов летних кафе, прохожие поворачивались к ветру спиной, пережидая порыв, а кто-то спиной и шел.

Щербинин тоже подставил спину. В ту же минуту стенд качнуло, он чудом подхватил его и с облегчением матюгнулся: не дай бог грохнулся бы с картинам на брущатку.

Стенд он спроектировал и изготовил сам. Конструкция из титановых трубок вышла невесомая, собиралась на раз, но, как показал сегодняшний день, требовала доводки. Привинчивать в стыки брусчатки?.. Муторно, да еще инкриминируют порчу покрытие в историческом центре Москвы. Тут мысль наступила на больную мозоль – Арбат!

Здесь Игорь Щербинин родился – в роддоме Грауэрмана, что чудом уцелел во всех загибах градостроительства. Арбатскими переулками Игоряшку возили в роскошной по тем временам французской коляске. «Игоряшкой» его называл отец, а мама, в зависимости от его поведения и ее настроения, звала или Гоша, или строго – Игорь. Сам он, едва начал говорить, называл себя Гика, и когда пытались его одеть или сунуть в рот ложку с кашей, решительно отвергал помощь: «Гика сам». Во дворе и в школе он был «Щера», а с армии, потом в институте и на работе по фамилии – Щербинин, как принято среди технарей.