Александр Снегирёв - Бетон

Головокружение? Стул? Аппетит? Ощупали прохладными пальцами, выписали направление на анализы. Спустя две недели, пошелестев бумажками, дипломированный выпускник Второго меда, мотающий молодость в государственной поликлинике и мечтающий о переходе в частную, сообщил пенсионеру о его последней неоперабельной стадии и предрек конец земного пути через два, максимум три месяца. Болей нет, такое редко, но встречается.

Вернувшись домой, пенсионер закрыл ставни, задернул занавески и несколько дней не выходил, думая, как все-таки прямолинейна смерть, никакого кокетства, сухие сроки. И предстояло бы ему тихо рассосаться в столь любимом им дачном перегное, если бы не одно обстоятельство, весть о котором проникла в его зашторенное, запертое, непроветренное жилище.

Внутри черепных сосудов региональных чиновников булькнуло – решили усовершенствовать движение автомобильных потоков, перенаправить, разгрузить и расширить, наплести сеть скоростных и четырехполосных. И наплели бы так, что наш пенсионер-пешеход и не заметил, если бы одна из ветвей будущего хайвея, оборудованного велодорожками и туннелями для миграций зверья, бойкими цветными линиями чертежа не прошла прямиком по его ноль, ноль шесть гектара и утепленному щитовому строению. Его дом пришелся аккурат на разделительную будущей автострады. Не ему одному, разумеется, стало светить изъятие с компенсацией, половину поселка забытых вельмож и их потомков предполагалось соскрести с карты вместе со старыми халупами и новыми коттеджами.

Народ зашебуршился. До раннего восхода майских ночей не замолкали преимущественно женские негодующие визги в стенах домика правления товарищества, которые предыдущие почти сорок лет ничем громче скандалов с подворовывающей выпивохой-бухгалтершей не оглашались. В семьях с молодежью стали шуметь в блогах, создавать группы обманутых и обездоленных, поднимать сопротивленческую бучу. По участкам задвигались активисты, местные пенсионерки и разновозрастные неуравновешенные мужского пола. Они распространяли самодельные листовки, подолгу разъясняли права и свободы, а если отперший калитку садовод развешивал уши, активисты быстро сползали со скользких берегов предметной критики строительства дороги в бескрайние топи хаотичной, нутряной ненависти к власти. Здесь и там поселок оглашался криками: «Когда же они все передохнут, упыри!» Находилось и множество тех, кто сетовал на обреченность споров с государством: упрешься, так и дом подожгут, а отдашь все покладисто, авось компенсируют. А суд на стороне сильного. Пораженческие настроения прокрадывались в умы очень и очень многих. Даже самые безрассудные борцы нет-нет да и задумывались о тщете собственной непримиримости и то и дело рассматривали вариант сепаратной сдачи на милость строительного гиганта.

Пенсионер наш собрания поначалу посещал, но ни к одной из партий не примыкал, никакого определенного мнения не высказывал, был ведомым и податливым, как князь Багратион в день Шенграбенского сражения, каким его описал Лев Толстой. Если бы были среди дачников знатоки Толстого, то они бы непременно отметили, что однажды багратионовская податливость пенсионера-бетонщика сменилась багратионовской же выверенностью действий и бесстрашием. Но Толстого читали мало, прямо скажем, совсем не читали, хоть отдельные тома его и полные собрания на многих дачках валялись среди ненужного барахла и продуктов мышиной жизнедеятельности. Да и никто за пенсионером не наблюдал, кроме одинокой пожиловатой внучки третьего зама председателя забытого минтяжгормашпрома, толстухи с волосатыми ножищами. Но и эта Толстого не читала, а читала газету «Тайная власть» и временами «Анжелику» по не помня какому разу. Будь она посообразительнее, не толстоведка даже, то бы заметила, что туманность и неактивность приглянувшегося ей пенсионера на общих собраниях говорит лишь об одном – в человеке зреет нечто, возможно, пустячное, а возможно, что и такое, что все вверх тормашками перекувырнет.

Посещая собрания садоводов, вслушиваясь в исторгаемые официальными ртами формулировки, разъясняющие все достоинства отъема и компенсаций и означающие для него потерю единственного жилья, пенсионер вперед не лез, но выбор свой сделал. А когда сделал, собрания забросил. Исчезновения его никто, кроме неказистой внучки третьего зама, которая туда только ради него и ходила, не заметил. Уединившись в саду, пенсионер проинспектировал плодоносящие деревья, которые сажал когда-то с родителями и которые теперь обещали оценить по рыночной стоимости. Замазал трещины, образовавшиеся после зимы, побелил стволы, удобрил разведенным куриным пометом. Он обошел дом, которому несколько лет назад, еще до отказа от доли в квартире, сделал с помощью двух подсобников-таджиков новый монолитный фундамент. Спустя десятилетия весенних перекосов, дом стоял ровно на ворочающейся после зимней спячки земле.