Сергей Мурашев - Ленты Мёбиуса

– Бобик и есть, – кивнул рыбачок в сторону собаки, а сам, щуря один глаз, что-то обдумывал…

– Е-ме-ля!!! – неожиданно громко крикнули из деревни. Крик этот, проскакав по водной глади умело пущенным плоским камешком, достиг своей цели.

Рыбачок встал на крик и, глядя на противоположный берег, неопределённо махнул рукой…

– Емеля!! Перевези их ко мне! Я их обратно на резиновке!..

– Так вы к Серёге? – спросил Емеля.

Мужчина, уже вышедший из машины, кивнул. Он внимательно прислушивался к тому, что ещё кричат с того берега, хотя разбирать становилось всё труднее и труднее – хрипловатый голос Серёги заметно ослаб.

Емеля веслом выхлестал накопившуюся в лодке воду. Пригласил садиться.

Женщина села на корточки посередине лодки, мужчина – захватив из машины большой, громко шуршащий пакет – сразу за ней.

Старая лодка, крепко прогудроненная внутри, шла тяжеловато, но от груза сев глубоко, почти не качалась. На быстрине лодку потащило!.. Емеля, едва справляясь с течением, стал загребать чаще. Иногда весло глухо стукалось о борт… в который скреблась вода.

…Лодку снесло и она причалила к берегу ниже деревни, там где летом устраивали по мели переезд, а теперь выбирались из воды две колеи, по оголённой от растительности глине которых ещё недавно стекала вешняя вода. Берег здесь не такой крутой – от деревни он постепенно становится всё положе и положе и вскоре опускается на нет. …От переезда к деревне шла едва заметная тракторная дорога.

Емелины пассажиры, цепляясь руками за прошлогоднюю траву, вылезли на берег, постояли немного, приводя в порядок одежду, и пошли к деревне, к спешащему навстречу Серёге. Женщина, забирая из рук мужчины пакет, сказала напоследок: «Спасибо». Мужчина промолчал, у него дрожали ноги.

Бедного Бобика снесло по течению ещё ниже лодки. Он, похоже, подустал, так как, пробираясь через прибрежные затопленные кусты, заскулил жалобно. Правда, как только оказался на берегу, обрадел, даже несколько раз лайнул голосом неожиданно звонким для такой крупной собаки.

Емеля, стерев со лба пот, посмотрел на противоположный берег. Если этот становился здесь совсем пологим, то противоположный, наоборот, после залоя, в котором стояла сетка, набирал крутизны, поднимался высоким холмом. По холму, радуя глаз, часто росли молодые берёзки.

С полудня, как только пришёл от сестры, которой заносил рыбу, Емеля сидел на лавочке около дома. Дом большой, высокий, поставлен на приволье у самого спуска к реке. Иногда Емеля, сменивший ушанку на оставленную внуком бейсболку, не глядя совал руку в ветреницу и доставал оттуда полутаралитровую пластиковую бутылку с молоком, заботно налитым сестрой. Молоко под домом не нагревалось и, со временем, даже остыло. Холодное. Емеля вытягивал несколько крупных глотков прямо из горлышка и убирал бутылку обратно под дом.

От дома под гору, чуть наискосок, спускалась дорожка, с вырытыми в плотной глинистой почве ступенями. Для укрепа на каждую ступень положена доска.

Внизу, перед дышавшей холодной влагой широко разлившей рекой, на небольшом, словно специально для этого предназначенном, мыске, дружной семьёй сгрудились бани. К бревенчатой стене крайней из них прислонена бортом перевёрнутая Емелина лодка. Она недавно выкрашена в красный цвет, но поверх краски набита уже вырезанная из жестяной консервной банки заплата. Емеля по весне, как хороший хозяин, всегда оставляет свою лодку долгожительницу под боком у бани – от солнца прячет. Лучи его в эту пору, в отсутствие травы, только не прикрой лодку, нагреют её так, что заплачет она чёрными струйками гудрона, залитого на дыры и трещины. …Ещё бы! Емеля знает, что лучи эти, расплавив снег, выпивают вешнюю воду, легко пронзают иззябшую за зиму почву, напитывают живительной энергией семена и корни растений, чтобы они, поднявшись над землёй, предстали во всей красе!.. И только после этого ослабнет ослепительный глаз солнца.

…До позднего вечера, словно прикованный, просидел Емеля на лавочке. И теперь, когда повеяло свежестью, с удовольствием окунал в прохладу лицо, нагоревшее за день; сами закрывались глаза.

Вскоре столетние брёвна стены и широкая лавка, ещё недавно накалённые, остыли. Стало холодно.

Емеля уже несколько раз порывался уйти, но не мог. Иногда на пару минут он открывал глаза, смотрел на бани, похожие сверху на домики маленьких, бедно живущих человечков. Смотрел на реку, красивую при закате, который раскинулся над лесом в полнеба и напоминал перевёрнутую около одной из бань Емелину лодку. На реке шумело: похоже, спокойная на вид вода натыкалась где-то на препятствие и, огибая его, в голос недовольничала… Емеля, слушая этот шум, оставляя в памяти увиденное, закрывал глаза. Слушал призывные утиные кряки, пересвист утиных крыльев. «Возвращаются», – думал; слушал ветер, ударяющий в холм, в стену дома, пересчитывающий пальцами мамы путанные Емелины волосы; слышал, как на огороде этот ветер до гудения раскручивает винт искусно сделанного самолёта-флюгера… У Серёги гуляли. И иногда из открытых окон его дома слышалась старинная, давно не звучавшая в этих местах песня.