Юлия Лавряшина - Запретный плод

Она улыбнулась: запах его дешевого (тогда других и не было!) одеколона помнится, заусеница на безымянном пальце, замеченная однажды, цвет водолазки, которую он любил. Тридцать лет прошло. Как он пахнет теперь, тот мальчик? Аромат его юности пыталась найти в других, но все как-то не случалось. Не тот, не так…

«А Макс? – попыталась сообразить она. – Почему я не распознала сразу его запах? Разволновалась, дурочка. Нюх потеряла. Затеяла пари сама с собой, а он тебя обыграл в два счета!»

Поджидая его, Ольга решилась припомнить слова романса, который ему так хотелось услышать, и они восстановились в памяти без труда, словно лежали наготове, зная, что потребуются. Спеть ему? Ну да, парень с улицы, с какой стати угождать ему? Но ведь он в спортзале предложил ей выместить на нем ярость, вскипевшую в ней, не им вызванную. Правда, за это она его уже подвезла…

– Да что это я?! – вырвалось у Ольги. – Торговка на базаре, что ли? Считаю – кто чем и за что расплатился… Это же не бизнес, черт возьми!

Она не поверила своим глазам: Макс уже бежал назад, куртка с енотовым воротником нараспашку, пуловер цвета темного песка обтягивает тело, ему это идет. Такое тело… Модель свою, наверное, в карман сунул, в руках ничего нет. Как успел? Конечно, Дмитровский переулок коротенький, Ольга его хорошо помнила – любила блуждать в старом центре. И взглядами, и касаниями вбирать великие следы, рассыпанные по городу: в этом доме Пушкин просто бывал, а в этом читал «Полтаву»… здесь жил Станиславский… там выросла Цветаева…

В юности, когда только переехали в Москву, у нее голова кружилась от восторга: я иду тем же переулком, те же стены трогаю, те же деревья… Наверное, и клены эти высадили позднее, и стены не раз красили, старательно замазывая отпечатки пальцев великих, – а что делать? Новые жители столицы хотят жить, а не хранить память. Кто упрекнет их в этом? Каждому его собственная жизнь кажется не менее значительной, чем пушкинская…

«Он мог также бежать этой улицей, легкий был на подъем». В ее мыслях тень поэта неожиданно слилась с Максом – реальным. И в этот момент он стал ей еще ближе.

Ольга резко одернула себя: «Что значит это «еще»? Очнись же ты! О какой близости вообще может идти речь? Опекать его собралась? Нянчить большого мальчика? А он будет капризничать и выпрашивать подарки? Ногами на меня топать, упираться, когда в постель зову, дурой выставлять перед знакомыми? Да с чего я вообще взяла, что возможно хоть что-то?! Напридумывала черт знает что… Стоило оказаться в замкнутом пространстве с красивым мальчиком на расстоянии ладони… Самонадеянность-то какая!»

Вспомнив, что обещала пустить его за руль, Ольга выбралась наружу. Получилось – встретила его лицом к лицу: Макс уж подбежал к самой дверце. Ветер налетел сзади, швырнул ее длинные волосы ему в лицо. И на секунду они оказались отделены от всего мира этой живой завесой, вплотную друг к другу. И внутри ее все вдруг замерло, даже сердце, кажется, остановилось: «Как близко эти губы… глаза… Почему он так смотрит? Будто всю меня целует взглядом, вбирает в себя… Нельзя же так…»

Она медленно подняла плохо слушающиеся руки – волосы собрать. Но Макс вдруг сжал обе, удержал. Холод пальцев впился в ее тепло. Он не улыбался. Никакой игривости, ни намека на флирт, и это испугало ее всерьез, ведь она-то не допускала и мысли о настоящем. Даже не моргая, Макс смотрел ей в глаза, и во тьме его взгляда Ольге вдруг почудилось то жутковатое, что обычно называют страстью. Она еще только начала закипать, но уже случилась, дала о себе знать им обоим.

«Я не должна, – жалобно застонало в ней. – Это же так неправильно… Это… смешно! Но как можно отказаться от этого?!»

– Пусти меня! – Она произнесла это отрывисто, чтобы он разом пришел в себя.

Он быстро сморгнул испугавшее Ольгу. Разжал пальцы. Ее руки беспомощно зависли в воздухе. А ветер уже сам отвел волосы, рассеял наваждение.

– Извините, – сказал Макс. – Мне уйти?

Его голос прозвучал глухо, будто он боль превозмогал, говоря. «Не может же он так играть! Он ведь не из наших. Из них ни одному не поверю». У нее отчего-то зашлось сердце. Жалость? Что это вообще?

– Просто больше не трогайте меня.

«Зачем я это сказала? – Она уже перешла к пассажирской дверце, взялась за ручку. – Когда меня в последний раз пронзало так сладко? Четверть века назад, если не больше… Практически в другой жизни. Надеюсь, он не послушается…»

Она взглянула на Макса поверх машины. Не торопясь сесть за руль, он по-прежнему смотрел на Ольгу, только теперь в глазах его страсти не было. «Вселенская печаль во взоре». Она попыталась усмехнуться, наспех укутаться в спасительный цинизм.