Таня Тавогрий - Когда я буду смотреть в голубое небо

Взрослые смеются, я делаю вид, что ничего не поняла, хотя всё, конечно же, понятно. Анекдоты бабушка любила и рассказывала их с огромным удовольствием:

– Армянин приехал в другой город в командировку на месяц. Работает там, ну скучает, конечно. Как-то идёт вечером по городу, видит – вывеска ресторана «Всё как дома», он зашёл, сел за столик. Подходит официантка, вся такая фифа, с причёской, в туфельках, спрашивает: «Что будете заказывать?» Он ей отвечает: «Слущий, дарагая, подай мне недожаренное мясо, пережаренный картошка, и прям на сковородке!». Она возмущается: «Мы такого не делаем». «Ну очень прашу – долго дома не был, пажалауйста! Любые деньги плачу!» Ладно, подали ему на сковородке, как просил – недожаренное мясо с пережаренной картошкой. Он официантку за руку хватает, говорит: «Слуший, давно дома не был, памаги – сядь рядом, посиди». Официантка садится. Он ест кусочек, другой, потом говорит: «Нет, не так. Сними туфли!» Ладно, сняла официантка туфли, он опять: «И чулки спусти». Она ему: «Как это, вы что?» «Слуший, давно дома не был, так скучаю, так скучаю, памаги!» Ладно, спустила. «И прическу растрепи!» – «Как это! Вы что!» – «Ну растрепи, я заплачу за всё!» Ладно, растрепала. Он пальцем по сковороде провёл, сажей ей щеку измазал и улыбается счастливо: «Вот теперь я – точно как дома!»

С мамой отношения у них были очень сложные. Я жила просто на поле битвы, где иногда наступали короткие периоды затишья. Просыпалась в детстве под перестук ножей и кастрюль, слыша шкворчание чего-то на сковородке, доносившееся с кухни, и под переругивание мамы с бабушкой. Все реплики бабушка подавала, стоя у плиты, а мама – перемещаясь по квартире в процессе сбора на работу – заходила в комнату, брала сумку, шла к зеркалу в прихожей – краситься, заходила в ванную за оставленными на стеклянной полочке с вечера шпильками, опять – к зеркалу в прихожей – укладывать волосы.

– Чем ты всё время недовольна? Что я всё время не так делаю? – с досадой в голосе восклицает бабушка.

– Ты неправильно готовишь. Слишком пережарила сырники. Это вредно.

– Жарь сама!

– Мне некогда. Я все-таки работаю!

– Как будто я не знаю, что такое и работать, и готовить – не во дворце выросла!

– При чём здесь во дворце! Конечно, всех мужиков в жизни разогнала, одна осталась – вот и зарабатывала сама!

– Да кто их разгонял! Ты что – ополоумела! Забыла, какое время было! Одного – в лагеря забрали, там и сгинул, никто не знает, где похоронен и что с ним, потому что был сыном священника, да ещё с польской фамилией. А при Сталине и за меньшее забирали! Твой отец – сам нас бросил в эвакуации, в Намангане, чтоб ему пропасть! Сбежал, я потом ехала с вами обратно, всю дорогу побиралась. Ребёнок в Намангане умер от малярии – брат твой, всё из-за него! А третий – гуляка был, выпить с друзьями любил, душа нараспашку. Завскладом работал в суворовском училище – его и подставили, когда ревизия была, и – тоже в тюрьму. Потом только справка пришла: «Умер в тюремной больнице», – и всё, ничего больше неизвестно. Я Лёву родила уже без него!

Всю горестную историю жизни бабушка рассказывает на одном дыхании за минуту, это происходит почти каждое утро, поэтому я знаю наизусть все перипетии этой непростой судьбы.

– Разогнала, разогнала, – отмахивается мама. – Остальных, может, и забрали или что там было, а моего отца точно выжила, не смог он с тобой ужиться, сама виновата!

– Ну как ты можешь! – бабушка начинает плакать.

Мама равнодушно подводит глаза чёрным карандашом.

– Ты в таком состоянии еду готовишь – так нельзя, энергетика еде передаётся – у нас у всех будет язва от твоей стряпни.

– Готовь сама!

– Хорошо, вот приду с работы и приготовлю. Не берись!

Я лежу в постели. За окном – летнее утро. Всё, что я слышу, почти не трогает меня, так же привычно, как шипение масла на сковородке. Я сотню раз слышала и про маленького маминого брата, умершего в двухлетнем возрасте в эвакуации, и бабушкино горевание о том, что он даже некрещеный был – мамин отец был учителем литературы, членом партии, и детей крестить было нельзя, мама крестилась уже взрослой, после того как вышла замуж за моего отца. А теперь за упокой младенца Владимира даже свечку в церкви нельзя поставить. И эта трагедия ложилась тяжким бременем на плечи всех выживших после той страшной войны. Мой дед – мамин отец – действительно бросил семью в Узбекистане, куда их эвакуировали после оккупации Ставрополя. А бросил там, как только услышал, что родной город освобождён. Эта тайна так и осталась нераскрытой – что там на самом деле между ним и бабушкой произошло. Что-то страшное, о чём она никогда никому не рассказала. Но он – уехал, да что там – просто сбежал от них, и в родном селе Новоалександровке стал рассказывать, что семья погибла во время бомбёжки. Мужчин не было, одни женщины в селе – он искал себе новую жену. Да тут бабушка сама, с двумя детьми – мамой и старшим сыном от первого брака, отцом которого был сгинувший в лагерях муж – сын священника с польской фамилией Лапинский – добралась сама с необыкновенными трудами и опасностями до родных мест. Свёкор со свекровью были потрясены. Но сына ругать не стали, приняли его решение, отправили бабушку в Ставрополь, нагрузив целую бричку деревенскими припасами – оранжевыми тыквами, яблоками, грушами, сушёнными на крыше под жарким солнцем сорок третьего года. И уже после войны бабушка дала себе зарок – родить ребёнка взамен умершего. Вышла замуж, да только муж попался непутёвый – любитель выпить, доверчивый завскладом, которого действительно посадили после ревизии, и с тех пор о нём не было ни слуху ни духу, только жалкая бумажка с фиолетовым штампом и короткой отпиской: «На ваш запрос отвечаем: А. С. Братерский умер в тюремной больнице». Вот и всё.