Вера Заведеева - Минувшей жизни злая кровь

– Здравствуйте, пани! Вы не знаете, где сейчас Саша? Куда он уехал? – спросила она с дрожью в голосе. – Может, он мне письмо оставил? Вы меня помните? – хваталась Зойка за последнюю соломинку.

Открывшая дверь женщина смотрела на нее молча, делая вид, что не узнает.

– Нэт, нэт. Я ничто нэ знаю. Никаких Саша здэсь нэт никогда, – твердила она, надменно поджав губы и окидывая пришедшую кацапку взглядом, в котором смешались жалость и презрение, сочувствие и злорадство: «Так и надо этой холопке, не будет таскаться по чужим постелям».

Но женское сердце хозяйки, все еще помнившее первый жар своей юности, оплакивало вместе с этой дурочкой ее незадачливую любовь, подрубленную на корню легкомысленным лейтенантом. Хотя и Сашу понять можно: у него, молодого и сильного, вся жизнь впереди – учеба, работа, карьера. Ему еще рано вешать себе на шею семью. И любовь не пройдет мимо него. Сколько прекрасных юных дев на его родине будут добиваться благосклонности такого бравого молодца!

– Пани, голубушка, может, хоть записочка где завалялась? Не мог же он так просто уехать?

– Мог, – безжалостно заявила «пани». – С мужчинами это бывает. С глаз долой – из сэрдца вон. Так говорит ваш пословица. Нэ плачь. Все пройдет.

Зойке показалось, что она умерла. В голове стеклянно звякнуло, сердце рванулось к горлу, на мгновение замерло и ухнуло вниз. Ноги пошли куда-то сами. Она равнодушно смотрела на себя, скукожившуюся от невыносимого горя, будто со стороны. За что с ней так? «Милый, что тебе я сделала?» Вот и она теперь узнала, как мучителен этот вопрос, который задают своим любимым тысячи покинутых женщин на Земле. Вопрос, на который нет ответа.

Девчонки в общежитии жалели ее, старательно скрывая невольное злорадство, – чужое счастье всегда глаза застит. Зойка по-прежнему ходила в институт, сидя истуканом на лекциях и ничего не воспринимая. Ей вдруг все опротивело – и сам город, такой высокомерно-западный, несмотря на разруху, и институт с чертовой статистикой, от которой с души воротит, и общага с этими ехидными дурами. Даже небо, недоброе, в тяжелых рыхлых тучах, норовило расплющить ее без всякой жалости. Но не возвращаться же домой, на Урал!? Нет! Она еще всем докажет! Она добьется своего! Что именно докажет и чего добьется, Зойка не уточняла. Какая разница? Добьется, и все тут! Они все еще от зависти лопнут!

Зима во Львове – одно название, слякоть и морось. Не то что на Урале. Впереди замаячила неотвратимая сессия, не оставляя Зойке времени на жестокие страдания, которые так сладко было мусолить перед сном. Незаметно подкрался Новый год. Зачеты – зачетами, а предпраздничная суета не обошла и ее стороной. Студентки мастерили себе немыслимые наряды из подручных материалов: в ход шли даже пыльные довоенные шторы, те еще, из буржуйской жизни старинного особняка, в одночасье превращенного новой властью в студенческое общежитие. Зойка, поддавшись общему гону, критически взглянула на свои немногочисленные одежки и решительно взялась за ножницы. Шедевр деревенской портнихи, который ей дома «справили» на восемнадцатилетие, лишившись широких длинных рукавов и глухого ворота, превратился с помощью газовой косынки в декольтированное вечернее платье с воланами по подолу.

Институтское начальство девичьих ожиданий не обмануло: 31 декабря в актовом зале состоится новогодний бал с приглашенными военнослужащими. Можно приводить и своих кавалеров, у кого есть. Зойке теперь приглашать было некого. К восьми часам вечера в вестибюле института было не протолкнуться: возбужденные нарядные студентки постреливали глазками по сторонам, где чинно курили гости, поблескивая наградами. Запах дешевой пудры и самодельной «косметики» соперничал с неистребимым ароматом сапожной ваксы и тройного одеколона.

В актовом зале стояла огромная елка, вся в бумажных гирляндах и разноцветных стеклянных шарах, которые местные преподаватели принесли из дома. Свечи зажигать не решились – мало ли что? Портреты великих экономистов, взиравших со стен на своих потомков, украшали еловые ветви. Над сценой – огромный Сталин, скопированный, видимо, с портрета известного ученого и путешественника Н. М. Пржевальского, свысока смотрел на свой же профиль на противоположной стене, где он был замыкающим в команде великих революционеров – Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Когда на сцене самодеятельные артисты рьяно исполняли народные пляски, полотно портрета сотрясалось им в такт, заставляя вождя выделывать такие гримасы, от которых зрителям становилось не по себе.