Людмила Максимова - Одному как согреться?

Брюнетка по-прежнему была обращена к Ивану аккуратным стриженым затылком, но, мысленно нанеся, как талантливый график, на полотно её голоса несколько отрывочных коротких штрихов: линию шеи, мягкий овал щеки, округлый кончик носа, траекторию взмаха тонкой кисти руки, движение изящного торса чуть вперёд и вправо к сидящей с торца стола собеседнице, он почти безошибочно, как выяснилось позже, представил себе её лицо. И нашёл его очаровательным.

Интересно, как зовут брюнетку? Блондинку, понятно, Алла. Красивое имя, два «а» и два «л». Распевное. Мистическое.

– А спорим, Алла тебе не даст.

– Да нужна она мне больно.

И закончить бы на этом разговор. Так нет, как же, ему, самому видному, самому умному, самому-самому – да не даст. Еще и Адрюха привязался, как банный лист к заднице, спорим да спорим. Поспорили. Дала. Через месяц заявила, что беременна. Пришлось жениться, не вылетать же из академии.

Журчание медовых голосов вернуло его к действительности.

– Аллочка, ну почему слова «старость» и «некрасивость» воспринимаются нашим сознанием как синонимы? Весна, конечно, прекрасна, никто не спорит, но «осенняя пора – очей очарованье». Хотя нет, не совсем удачный пример. Если уж проводить аналогию с возрастом, то ранней осени соответствует возраст от сорока до сорока пяти. А мы с тобой где-то в конце чёрно-серого ноября.

– Ой, да ладно тебе самоуничижением заниматься. Яркая эффектная женщина. Ну-ка глянь на меня. Губку слева надо приподнять. Сделаем.

– Не надо, ничего не надо делать. Нет, ну скажи, почему такая, какой меня сотворила природа, в мои годы я уже считаюсь некрасивой? Почему нужно непременно обманывать возрастом? Подрезать, подкалывать… Почему? Я думаю, что среди множества навязанных человеку от рождения оценочных представлений самое спорное – это представление о красоте. У Уолеа Уитмена есть такая мысль: «Женщины бывают молодые и старые. Молодые красивы, а старые ещё красивее».

Иван одобряюще крякнул. Он не знал, кто такой Уолт Уитмен. Но мужик, видать, толковый.

Иван вспомнил свою маму. Ей было пятьдесят пять, когда внезапно скончался отец. Эта страшная весть отыскала Ивана лишь на вторые сутки в Ливии. Добирался он пятью бортами. Успел к поминкам.

Мать внесла в комнату папины любимые пирожки с рисом, медленно подошла к столу, белая, осунувшаяся, но такая необыкновенно красивая, осторожно поставила поднос на стол, опустилась на краешек стула, ласково-печально посмотрела на сына и тихо прошелестела, едва разжав губы: «А ты живи, сынок, долго». Осела и умерла.

– Но если все будут думать, как твой Уитмен, косметологи останутся без работы. А я старости не боюсь.

– Это оттого, что ты живёшь в пространстве любви. Так бывает, когда входишь в возраст, бережно неся из юности дарованную богом любовь. Это далеко не каждому удаётся по разным причинам.

– Я бы не сказала, что мы так уж бережно несли нашу любовь. Всю жизнь балансируем на грани развода. Если бы не дети…

– Да, дети.

Иван явственно ощутил привкус горечи в гречишном мёде. Ему захотелось провести ладонью по стриженому затылку и прижать его к груди. Он сам удивился собственной сентиментальности. Стареем, брат. Нестерпимо захотелось курить. Осторожно, чтобы не привлечь внимание женщин, он выбрался из-за стола. Стараясь не попасть в их поле зрения, заказал у барной стойки кофе и направился к выходу.

Да, дети… Алка делала аборты. Он не возражал. А первая «беременность» оказалась банальной ловушкой. И брак то ли был, то ли не был. Правда, пять лет она прожила с ним на Курилах. Потом его стали отсылать в горячие точки. Он охотно принимал назначения. Понятно, что жену с собой не брал, опасно. Но и других женщин не знал, ждал отпуск, рвался к жене.

Однажды, забыв позвонить, примчался в театр, где она работала костюмершей, и со всей накопившейся за год воздержания дури рванул со счастливой улыбкой дверь гримёрной, сорвал хлипкий крючок. И застыл, налетев на мутные от страсти глаза цвета бочкового кофе с молоком над волосатым плечом амбала, стоявшего к нему спиной со спущенными, звенящими металлическим ремнём штанами. Его огромный голый зад сжимали с двух сторон стройные ножки с маленькими ступнями. Ножки его жены. Зад энергично двигался, всё глубже вдавливаясь в пространство между приспущенных шёлковых чулочек, которые он, Ваня, привёз ей из Харбина. А она, не отрывая от глаз мужа своего отсутствующего взгляда, продолжала громко взвизгивать и стонать, пока не откинулась, едва не ударившись головой о зеркало. И Иван увидел отражённое лицо неизвестного ему мужика с разинутым чёрным ртом, из которого вырывался звериный рык.