Владимир Горбунов - Не дрейфь, борода!

– Так что с бородой? – вернулась к прежнему вопросу Галина Семеновна.

Я невольно поднял руку и провел ладонью по жестким волоскам на щеках и подбородке. Потом бросил длинный взгляд поверх прически-раковины второго секретаря на стену.

Оттуда на меня глядели бородачи Маркс, Энгельс и Ленин. Глядели по-разному, но все пытливо и неотрывно.

Маркс, насупивший брови, однозначно сердился. Может, голова у него гудела после загула, а может, узнал, что Дженни, верная жена, беременна пятым ребенком и весь его табор теперь никак не поместится в двухкомнатной квартирушке на Дин-Стрит. Впрочем, он мог расстроиться из-за паршивки Элен Дермут. Совсем ведь еще девчонка несовершеннолетняя, а оставить под порогом новорожденного ума хватило. Элен, Элен… Хорошо, есть Фридрих, который все проблемы мог уладить.

– Вы понимаете, – Галина Семеновна терзала взглядом мою бороду, – что директор – это рупор партии в школе?

– Понимаю, – кивнул я и украдкой посмотрел на Энгельса.

В отличие от Марксовой, его борода была аккуратно пострижена и манишкой уложена на груди, волосок к волоску. Смотрел он внимательно, но казался скорее усталым, чем сердитым. Еще бы! При таком разгульном друге разве не утомишься? А еще фабрика, с которой надо управляться, ведь работягам нечего терять, кроме своих цепей.

– Воспитывать юных ленинцев, – набирала обороты Галина Семеновна, – строителей коммунизма и продолжателей великого дела.

Ильич ухмыльнулся со стены, видал, мол, как тетка заворачивает, а потом лукаво подмигнул:

– Не дрейфь, борода!

Поймав направление моего взгляда, Галина Семеновна обернулась и воззрилась на висящие за спиной портреты.

В глазах заведующей РОНО блеснули озорные чертики. Она прикусила нижнюю губу, чтобы не прыснуть от смеха, и тайком показала мне поднятый большой палец.

Тем временем я еще раз прошелся по колючей бородке, а Галина Семеновна, глянув на меня, распорядилась:

– Принимайте школу.

Закрывая за собой дверь, я услышал, как она спросила зав. РОНО:

– У тебя все такие? Остряки?

Шел май 1989 года. Я шагал домой с гордо поднятой бородой, и жизнь казалась мне полной прелести и надежд.

– Все! – мамин крик, словно свист плетки, рассек утреннюю тишину. – С меня достаточно!

Вадик испуганно открыл глаза, соскочил с постели. В спальне никого не было. Крики доносились из кухни, и Вадик зашлепал туда босыми ногами.

В кухне, около плиты, жалобно повизгивал Цезарь. Он упирался толстыми лапами в пол, крутил головой, пытаясь вырвать загривок из цепких отцовских пальцев.

– Нельзя! Нельзя! – повторял отец, крепко держа щенка за шкирку и тыча носом в коричневую какашку на полу. – Нельзя!

Мама стояла над ними, уперев руки в бока и раздувая ноздри.

– Это форменное издевательство! – все больше и больше распалялась она. – Над животным и над нами!

– Мама! – крикнул с порога Вадик. – Он больше не будет! Не будет! Никогда!

Мама глянула на Вадика.

– Немедленно в постель, – решительно сказала она. – Пол холодный!

– Мама, – не слушал ее Вадик. – Я его приучу. В коробку с песком.

Мама тревожно ловила сухие, свистящие вдохи сына.

– Замолчи немедленно! – она протянула к нему руки. – Где ингалятор?

Через час, когда приступ удушья закончился, Вадик, обложенный подушками, лежал в кровати и, прикрыв глаза, осторожно втягивал вкусный легкий воздух. Голова плыла, тело казалось хрупким и невесомым, на губах запеклись остатки горького «Беротекса». В прозрачном полусне Вадик чувствовал на лице струйку весеннего сквознячка, слышал, как барабанили по карнизу капли с тающих сосулек, чирикали возбужденные воробьи. Он улыбался бледными искусанными губами и думал о лете, о каникулах, о теплом море и беготне с Цезарем по пляжу. Ведь доктор сказал, что йодистый воздух да морские купания – и приступов как не бывало. Скорее бы лето!

Дверь в спальню скрипнула. Вадик услышал мягкие шаги мамы. Она дотронулась прохладной рукой до его лба, закрыла форточку, поправила подушку и, постояв чуток, вышла.

– Кажется, уснул, – сказала она отцу.

Вадик открыл глаза. Он слышал, как позвякивали на кухне чашки, щелкнул тостер, выбрасывая хлебец, хлопнула дверца холодильника.

– Передай мне масло, – сказал папа.

Часы пробили восемь.

– Все. Убегаю. Ты сегодня работаешь?

– Нет, – ответила мама. – Не хочу его одного оставлять. Вдруг опять…

В дверь просунулась голова Цезаря. После утренней выволочки он опасливо озирался, но, увидев Вадика, улыбнулся глазами и неуклюже припустил к нему. Щенок, помахивая хвостом и повизгивая от радости, забросил лапы на кровать, потянулся к руке и лизнул ее шершавым языком.