Константин Оленич - Онейроптикон. Сборник снов

В некотором роде, это неправильно, ведь теперь, «читатель», ты будешь сомневаться в подлинности моих слов, но, к моим качествам относится отличная память. Да, писалось, что помню не всё, но то, что нужно – помню. Я пытаюсь всё это пережить сызнова. А так как я не писатель, всё получается сумбурно. Мне следовало написать об этом ранее, ещё перед самой первой записью, но пускай будет так. Я хочу быть честным, потому пускай будет так, как написал.

Усики уже не такая большая проблема. Плешинка волос стала чесаться. Коричневые волоски на коричневом фоне головы стали краснеть и чесаться. Эта чесоточность меня погубит! Нет никакой сыпи, просто покраснение самих волосков.

На следующей неделе договорился снова навестить Дункеля. Не уверен, что хочу. Но эта статуя…

Она стоит там, даже сейчас стоит, пугает тени своей тенью. Если она сама не тень. Если долго смотреть на скульптуру, неестественность пропорций козлочеловека начинают казаться более естественными, чем пропорции человека. А на пьедестале красуется полустёртая надпись на древнегреческом: Панкатастасис. Значит «всеустароение». Дункель считает её более позднем добавлением.

Когда-то пытался отыскать информацию о статуе в энциклопедиях и других книгах – ни единого упоминания. Даже Дункель не знает, а он знаток античности. Говорит, что эта статуя, вероятно, сделана каким-то мастером третьего века до нашей эры. Неясно, зачем и для кого. Статуй Пана очень мало, а таких и вовсе нет. Но это точно не подделка. А если и так, то какая прекрасная это ложь! Ужас восхищения! Она буквально прогибается под тяжестью своей таинственности. Она ужасающе прекрасна.

Рассматривая изгибы этой скульптуры, я задумался, что мы редко, если не никогда, видим их с противоположной стороны – зад. Будто с ним что-то не так, будто ему ваятель не пытался придать форм. Почему не поставить сзади зеркало, чтобы можно было изучить отзеркаленную спину Пана? Я пытался заглянуть, но из-за вялости света увидел лишь темноту.

Посреди ночи был разбужен шумом соседей сверху. Из-за проклятых усиков и ноющей плеши я был и без того раздраженным и собрался разобраться, как все утихли. Решил пойти утром. Мне открыл дверь тот, что высокий, и пригласил войти. Я не хотел, но вошел, чтобы не показаться хамом. Меня усадили на потрёпанный желтый диванчик, из которого торчали сгустки поролона, и дали чашку жгучей жижи, назвав её чаем. Как выяснилось, эти двое не братья, а муж и жена. Тот, что маленький – муж, а большая, соответственно, жена. Я был очень удивлён, когда понял, что это женщина. Грубо так говорить, думать или писать, но я этого никак не мог предположить. Маленький сидел за столом и злобно смотрел на меня, как здоровенный клоп – клопняк. Жирный такой. И да, у них есть сын. Похожий на изломанную изломанность трещины или деревянного скола. Высокий и очень худой, с длинным острым носом, в который буквально переходила шея, из-за чего выглядела как утюг, и маленькими ротиком, скрывающимся под редкой моросью усиков. Он, молча стоял и смотрел на меня. Я, быстро опомнившись, объяснил причину визита, и тут началось. То, что я назвал женщиной, выхватило у меня чашку жгучки, и как завопит, что я хам, что не уважаю людей. Клоп просто смотрел на меня и щёлкал челюстью, а у левого края губы собралась кавалькада слюны и остатков пищи. Их сын, вдруг, начал кричать и хныкать, и тогда я понял, что он ещё совсем юн или дебил – он выше своей матери, которая выше меня на добрых две головы. Я быстро вскочил и вылетел в приоткрытую входную дверь, забирая с собой вдогонку метель из брани и вони, которую до сих пор не замечал. После этого у меня очень болела голова. Надеюсь, ночью они шуметь не будут.

Несколько дней проскользили мимо, точно вязкий осенний свет. Я почему-то вспомнил школу. Всё было оранжевым, даже кирпич кладки. И дерево, было много дерева. Кабинеты, столы, стулья, стены – всё из тёмного, даже чёрного цвета. И пахло дёгтем. От запаха сушило в носу и постоянно ссыхались ноздри. Дышать было тяжело. Во всяком случае, мне. Створки окон скрипели, задавая какой-то особый тон комнате, будто это не класс, а театральная, где какой-то неумелый музыкант мучает кишки бедных кошек, намотанных на грубые хребты скрипок. Не знаю, никогда не любил скрипку. Вот виола, её звук похож на человеческий голос, но есть в нём что-то приятное. Сливовое. Не знаю, откуда такое сравнение.

Позже

Меня отвлекли и я забыл что хотел написать далее. Не могу вспомнить. Не так это важно.