Валерий Радомский - Я – душа Станислаф! Книга третья

…Так Николаевич познакомился с Митей, с семнадцатилетним единственным сыном Владлена Валентиновича Барчука и этим разгадал его страдания. Своё же, безмерное, но тем не менее острое и тупое страдание, задавил в себе остатками воли и состраданием …живым отцу с сыном, …живому сыну с отцом.

На очень большом хозяйственном дворе артели, огороженном искрящейся прочностью стали, или из чего-то под сталь, изгородью, Николаевич набрёл на Михаила.

– Вот смотри, Радомский – друг армейский, до чего я дожил, …до чего дожил, – раскинув по сторонам руки, запричитал он, знакомо подав челюсть вперёд и только так по-настоящему злясь. – Ещё весной здесь негде было яблоку упасть. А ведь было: строительный лес – штабелями под самое небо, а рыбы – мама дорогая…, а кедрового ореха – сейчас больше, правда, но почему? …Ты не знаешь!

– Знаю! – отчеканил Николаевич, угомонив звякнувшим претензией голосом в Михаиле раздражение от досады.

– Был у Барчука… – сам себе сказал бригадир, догадавшись, и застыл в позе уродливого креста.

Николаевич подошёл к нему вплотную и опустил ему книзу руки – рано столбить крестом! Удерживая за покатые плечи, лишь понимающе смотрел в озабоченное серьёзными неприятностями лицо состарившегося, как и он сам, друга-танкиста, да гвардеец ефрейтор Чегазов решил всё же извиниться:

– Не хотел я посвящать тебя во всё это. И незачем тебе знать, и не за этим ты сюда, ко мне, добирался – сколько?

– Долго!

Пока шли к конторе, издали похожую на избушку на курьих ножках, только в разы больше, оба пели, не сговариваясь: «На поле танки грохотали, солдаты шли в последний бой, а молодого командира несли с разбитой головой».

—

– Пап, …папа, а Валерий Николаевич к кому из наших приехал? Говорит он и так, и не так, как мы. …Не из наших он!

Владлен Валентинович, задумавшись, ответил сыну, тем и выбравшись из глубоких и, в основном, неспроста мрачных раздумий:

– К Михаилу Дмитриевичу он приехал, Чегазову – земляки они, украинцы.

– Ты ему о Шамане рассказывал, …я слышал. Когда ты меня к нему отвезёшь?

– К кому?..

– К Шаману!

– Сынок, Дмитрий, ну что ты такое говоришь?

– Пап, это ты мне ничего о нём не говоришь, но я даже знаю о том, что ты с работы хотел уволиться из-за этого таёжного волка…

Осведомлённость сына только успокоила Барчука – теперь с ним можно поговорить и об отъезде из Кедр. Осенью срок его полномочий, председателя совета поселка, всё равно заканчивается. А осень – уже скоро! Уедут в Москву, и ещё одна попытка поставить парня на ноги – пытка, очередная, да-да-да…, вот только просидеть жизнь в инвалидной коляске – нет, нет, и нет!

– …Ну, так как, пап, покажешь меня Марте? Может, полоснёт своим чудо-когтем по моим ногам и – после догоню её, …догоню, и в морду расцелую.

– Ты и о Марте знаешь?

– Знаю, пап – Игорёша Костромин мне и о душе Станислаф рассказывал. И его тоже хочу увидеть. Ты ведь видел душу Станислаф?

– Видел, как тебя сейчас вижу. Он и говорил тогда с нами, с холма…

– Где маму молния убила?

– Да, там.

– Что он вам сказал?

– А ты знаешь, всё, что он тогда сказал, я помню слово в слово. Уверен, что и Михаил Дмитриевич и Игорёша запомнили также: слово в слово. Эти его слова сначала зажгли во мне желание слушать, чтобы услышать – во, как я заговорил!..

– Да всё путём, пап: я понимаю тебя.

– … А после этого распалили во мне сомнения относительно себя: таким ли я стал, каким мечтал быть в детстве, и того ли достиг, встроив себя, взрослым, в мир, придуманный не мной и, как я теперь понимаю, для меня тоже, но уже без моей детской мечты. Знаешь, сын, душа Станислаф не говорил об этом, но его монолог я бы, обобщив, сравнил с криком-убеждением в том, что земной мир придуман страхом перед тем, что само побуждало познать эти страхи, а познав их – не видеть страх больше и не слышать. Нигде, ни в ком и ни в чём!..

– Так что он сказал?

– … «Возвращайтесь в посёлок и сообщите всем, что мы – не ваши боги, не ваши палачи, но и не ваши жертвы! Мы признаем вас как земное живое, чью вселенскую сущность растащили в веках на атомы слепой веры и молекулы инерционного мышления ваши же боги, традиции и светские правила; оттого вас давно нет, а в вас живёт и плодится лишь то, что от вас осталось: живая энергия чувственного раздрая под контролем смерти. И себе вы уже не принадлежите. Вы – заложники установок смерти. …Себя вы убьёте последними, но вы этого пока ещё не знаете! Как и не осознаёте до сих пор, что, придумав богов и смерть, придумали и Дьявола, а для чего? Себя же и напугали – так он и стал вашей сегодняшней сущностью. Вот его, Дьявола, вы и убьёте в себе, последним и когда-то. А пока вы живёте, продолжая играть со смертью на земное живое, а мы, это земное живое, будем сражаться, потому как вынуждены это делать, за вселенскую жизнь без греха и страданий – и с вами, и с вашими богами». …Он сказал это: земной мир придуман с испугу! И, рано или поздно, его убьют…