Екатерина Кравцова - Стань моей тенью

Обижалась я тогда недолго – моя собственная профессия тоже была совсем неплоха.

Но одна мысль прочно засела в голове: нужно учиться быть неприметной, учиться делать свое дело, не привлекая к себе лишнего внимания. Увы, в этой области мне было весьма и весьма далеко до совершенства.

– Ну, а если бы ты не стал Наблюдателем, кем бы мог сделаться? Какое занятие кажется тебе самым интересным? – странное дело, мы давно знали друг друга, но никогда не говорили о том, кем могли бы стать.

Словно заранее были обречены на тот род занятий, какой в результате избрали.

Лешка немного подумал, и улыбнулся мечтательно.

– Знаешь, наверно, литератором. На мой вкус нет ничего более соблазнительного, чем ловить мысли, что носятся в воздухе, и наряжать их в одежды слова. Пышные или простые, роскошные или бедные – как получится. Представь, ты придаешь очертания тому, что каждый знал почти с рождения, но никогда не мог сформулировать! «Властитель дум» – так, кажется, это называлось раньше. Самая изысканная форма власти… И самая беспредельная.

Я задумчиво покивала, размышляя о том, насколько вообще разнообразна власть. Взаимосвязь господина и слуги, народа и вождя намного сложнее и крепче, чем можно представить. Хоть раз в жизни каждому приходится служить и властвовать, иногда даже одновременно. И не та власть, что навязана извне, а та, что принята изнутри, есть самое непреложное, самое безраздельное господство над нами.

– Уж ты, наверно, насочинял бы историй! – я улыбнулась, отгоняя задумчивость.

– Да, не упустил бы случая. Могу даже и приврать, все равно никто не поверит ни единому слову, так какая читателю разница, где правда, а где художественный вымысел? – в тон мне весело откликнулся Наблюдатель.

Для человека, незнакомого с практическими занятиями по мировой истории, и сотой доли наших приключений хватило бы в качестве сюжета фантастического романа. Именно фантастического, потому что, при ближайшем рассмотрении, многие общеизвестные факты из прошлого выглядели совершенно по-новому. По этой простой причине теоретики исторической науки вечно взирали на нашу контору свысока, как на сборище безответственных авантюристов. И если пользовались нашими услугами, всегда потом отчего-то забывали упомянуть об этом в отчетах. Может быть, с их точки зрения, мы и впрямь выглядели противоестественным явлением, искажающим стройный мир логических научных построений.

Но как бы там ни было, все оставались при своем, как и в большинстве случаев в этом подлунном мире… Все, но только не я.

Я, наверно, была самой непрофессиональной из «практиков», хотя шеф всегда утверждал обратное. Ни одного раза, ни единого самого эпизодического путешествия у меня не обходилось без чрезвычайных ситуаций. Тихо сделать свое дело и удалиться обратно в благополучное будущее – было для меня недоступной роскошью. Я вечно ввязывалась в самые авантюрные проекты, обрастала в процессе командировок людьми и обстоятельствами, и в финале выдиралась из всего этого с потерями разной степени тяжести. Мне вообще долгое время казалось, что я одна такая, и все остальные, кроме меня, делают свое дело гораздо быстрее и лучше. Встречая людей своего типа, я всякий раз искренне удивлялась, хотя здравый смысл, не переставая, нашептывал мне, что мой способ выполнения возложенных на меня задач не самый провальный.

В конце концов, я примирилась с собственным нестандартным профессиональным подходом, относя постоянный моральный ущерб на счет издержек производства. Так или иначе, но я понемногу училась воспринимать философски те казусы, что подсовывала мне судьба.

Я училась, и каждый раз сама себя клятвенно заверяла, что уж в следующий раз не попадусь на крючок чувств – своих и чужих. Но благие намерения, как и следовало ожидать, снова и снова выстилали дорогу в мой личный маленький ад.

Высоко в небе кружились вороны. В свинцовом небе их черные крылья выглядели особенно зловеще, и словно предвещали беду. Но ей были безразличны все дурные приметы, потому что она ехала домой.

Ариана Локвуд мало что помнила из своей прошлой жизни – милосердная память сохранила только хорошее, укрыв все беды за плотным пологом забытья. Белокурая малышка, собирающая ягоды на пригорке… танцующая под любящим взглядом матери… уезжающая куда-то тайно, под покровом темноты во спасение своей жизни под охраной старого слуги… Все эти воспоминания принадлежали ее прошлому, и в то же время были ей чужими. Во всяком случае, в худощавой девушке с тонким шрамом на щеке, крепко держащей поводья собственной жизни, давно должно было умереть это безмятежное дитя. Суровые годы – суровые сердца, так, кажется, пелось в старинной балладе? Иногда она проклинала необходимость быть такой, какова была, и все же… ни за что не смогла бы сделаться другой.