Алексей Смирнов - Эхстрим, или Сверх ожидаемого. Рассказы 2016—2019

Прошло еще минут двадцать, и лес неожиданно сгинул. Впереди обозначилась тусклая лента реки, через которую был переброшен дряхлый мост. За ним виднелся собственно поселок – тридцать-сорок дворов. Григорьева заглушила двигатель, как только очутилась на другом берегу.

– Вот и наша школа, – указала она на кривой одноэтажный домик некогда белого кирпича.

Найдак спрыгнул на землю, прихватил вещмешок. Поведя носом, он понял, что все вокруг как везде. Это успокаивало и одновременно тревожило фоновой, привычной тревогой. Он уверился, что справится с делом.

– Как раз кончается урок, – сообщила Григорьева, широко шагая по кочкам. – Так что ваш – следующий.

– А много у вас учителей?

– Мы с завучем. Она немного биологию, немного литературу. А я остальное. Зато пионерскую организацию возродили. Не все же раньше было плохо, скажите?

– Я вам меду привез, – сказал Найдак. – Нашего.

– Это вам низкое спасибо.

Григорьева пошаркала сапогами о коврик; затем, уже в предбаннике, сапоги сняла и переобулась в разношенные туфли. Камуфляжную куртку повесила на гвоздь, невидимый в полутьме.

– Вы не разувайтесь, – остановила она Найдака. – Вам в сапогах убедительнее.

Григорьева заглянула в класс, оставила дверь открытой и отступила, чтобы Найдак вошел. Тот медленно переступил через порог. Дети – четверо – встали. И еще несколько взрослых: две супружеские пары, как выяснилось, и одинокий отец. Все были в пионерских галстуках. Взрослые обнимали пятилитровые банки, на которые тоже были повязаны галстуки. Найдак присмотрелся и увидел, что в банки на три-четыре пальца, то есть на самое дно, поровну сцежено что-то бурое, с зеленоватым оттенком, давным-давно высохшее. Руки школьников взлетели в пионерском салюте. Руки родителей – как опознал тех Найдак – остались заняты банками. Взрослые стояли за партами, на которых белели именные таблички.

Найдак ответил неуклюжим салютом.

– Дорогие друзья, поприветствуем человека, чье имя с гордостью носит наша школа – Найдака Ногоева! – предложила Григорьева неожиданно звонким голосом.

– Здравия желаем! – грянуло дружным хором. Очевидно, приветствие не раз отрепетировали.

Найдаку сразу стало легче. Он глубоко вздохнул и тон, не будучи оратором, взял простецкий.

– Ну что, ребята, история моя простая. Отступать нам, как говорится, некуда…

– Вот это правильно! Дело говоришь! – не сдержался одинокий отец.

По выходным Слава Бочаров больше всего любил гостить у дедушки и бабушки. Они еще спали, когда часов в семь утра он пробирался в их постель, ложился между и начинал шалить. Его не гнали. Его щекотали. Дедушка нарочно шумно пускал газы, веселя Славу и возмущая бабушку. Однажды спрятал под кровать заграничный «мешочек смеха», который вдруг истошно хохотал, если включить. Бабушка хваталась за сердце. Дедушка тоже.

Иногда Славе бывало у них страшновато. Среди ночи ему привиделись на люстре три косматые обезьяны, и люстру пришлось завешивать газетой. А у кровати встал медведь в рубахе из сказки «Два клёна». Прикрыли одеялом.

Славу кормили сырниками и кашей.

Уже изрядно повзрослевший, он вдруг ощущал себя очень маленьким и просился на горшок, который хранился, как все в этом доме. Ему не давали. Не совали и газетного листа, чтобы довывалилось остальное. Вокруг не было никого. Он уже был директор завода и жил отдельно, один. Ему исполнилось пятьдесят, а дедушке и бабушке – немного больше.

И Слава Бочаров, навещая их, начал воровать. Он не был ни Плюшкин, ни клептоман. Крал он по мелочи: бабушкины часики, дедову юбилейную зажигалку. Монетки. Книжки. Иногда что побольше – вазу или ковер.

– Куда подевался ковер? – недоумевала бабушка.

Дед дремал.

Слава тем временем укладывал ковер в багажник. Были случаи, когда поместились и торшер, и статуэтка с русалкой – ночник.

– К нам кто-то ходит, – дрожала бабушка.

– Сама все ложишь не туда, – огрызался дедушка. Но стремянкой озадачился и он. Походили, поспрашивали – все свои, дверь на замке.

Через пару дней дедушка плюнул.

Тем временем пропадала посуда: тарелки, сковородки, старые кастрюли эпохи Сашиных каш. Все у него дома становилось родным, как в былые времена. Даже роднее, так как сырники он не любил. Он сильно сожалел об играх и игрушках, их раздали. Однажды набрался наглости, чужим голосом вызвал стариков в собес и пригнал грузовик. Вывез буфет с посудой, книжный шкаф с сочинениями советских писателей и картину в раме с оленями на водопое.