Дарья Протопопова - 1982, или Дожить до весны

За неимением телевизора на ситенской даче Кира часами играла на улице, под невысоким подмосковным небом. Пытаясь развлечься, она бродила меж дачных зарослей и в итоге подружилась с самым парадным кустом на участке – кустом жасмина. Именно подружилась, так как цветущий жасмин хотелось обнять, прижаться к его лепесткам носом, поделиться с ним какой-нибудь радостной новостью, как он делился с людьми своим легким парфюмерным ароматом. Жасмин выполнял на ситенском участке роль дворецкого: он защищал высокой зеленой аркой входную калитку и приветствовал всех входящих глухим жужжанием опылявших его пчел. Куст был настолько высок, что даже двухметровый Кирин отец не мог дотянуться до его верхних соцветий. В семейном альбоме сохранилась фотография, на которой Кира тщетно пытается дотронуться до нижнего изгиба арки, а по бокам от жасмина благоухают еще одни представители дачной флоры – кусты декоративного шиповника. Разросшиеся ветки шиповника выполняли роль заботливых горничных, направляя движение гостей глинистым – и в период дождей чрезвычайно скользким – тропинным путем к деревянной лестнице на террасу.

Летняя резиденция Кириного детства запомнилась бы ей гораздо менее волшебной, если бы она не утопала в многолетней поросли неприхотливых цветущих кустарников. После смерти Евгении Михайловны ситенский дом перейдет к внезапно объявившимся кровным родственникам покойной, а Кирины родители решат строить дом вблизи поселка Вербилки: там в начале 1990-х годов расчистят огромную территорию под новые садоводческие, или, как их тогда начнут называть, «коттеджные» участки. Дом получится намного выше, просторнее и прочнее обычного советского «бунгало» Евгении Михайловны: вместо одного этажа там будет два и просторный чердак; вместо почерневшего хрупкого шифера на его крышу уложат красивую черепицу; стены собьют из цельного бруса. Но на новых участках не будет никакой растительности, за исключением редких колючих клубков дикой малины, чудом уцелевших после расчистки территории; между домами еще не водрузят заборов, и вся местность, несмотря на то, что она считалась эмбрионом нового населенного пункта с большими планами на будущее, произведет на Киру впечатление выжженной деревни, которую покинули еле спасшиеся от огня погорельцы. Кира возненавидела новый семейный «коттедж»: по классической для тех лет схеме для него все время требовались какие-то новые материалы, строительство затягивалось, денег у ее родителей не хватало, и одну зиму дом простоял без окон, дверей и полов, как полуобглоданная туша гигантского животного. В сравнении с ним окруженная жасмином, пионами, кустами дикой черноплодки и посаженной в три ряда вдоль забора садовой малины дача Евгении Михайловны выглядела уютной хижиной среди райских кущ. Особо благословенным местом в этом Эдеме Кира считала треугольник, который образовывали шелестевшие посреди ситенского участка березы. Одна из берез росла настолько близко к дому, что до нее можно было дотянуться с крыльца рукой, но Евгению Михайловну не пугало такое опасное во время гроз соседство. Она поставила под березами чугунную скамейку с изогнутой спинкой, купила Кире такой же, как у себя, кружевной зонтик от солнца и в жаркие дни устраивала со своей приемной правнучкой томные посиделки под плавно качавшимися прядями березовых веток.

Евгения Михайловна была для Киры самым загадочным членом ее семьи, не в последнюю очередь из-за ожесточенных споров о ее характере, которые Кирины родители затевали перед каждой поездкой на дачу. Любовь Георгиевна шептала, что Евгения Михайловна «страшная женщина», околдовавшая прадеда Киры на одном из советских курортов еще до кончины его первой жены. Первая жена прадеда Киры практически заменила Анатолию Борисовичу мать: пока его настоящая мать, бабушка Киры, переезжала с место на место, следуя за своим мужем-военным, он оставался в Москве вместе с не чаявшей в нем души бабушкой. Вполне естественно, что разговоры о якобы имевшейся у его деда вальяжной любовнице выводили Анатолия Борисовича из себя, и он мстил жене, обвиняя ее в пошлой женской зависти. Отойдя от уже раскрасневшейся Любови Георгиевны на безопасное расстояние, он небрежно бросал:

– Тебе просто покоя не дает, что она, вместо того чтобы стирать и готовить, питается хлебом и вареньем и делает ежедневные маски для лица. Что бы там ни говорили о ней, но кожа у Михайловны действительно гладкая, как у младенца.