Александр Тюжин - О чем молчат твои киты

Всего нас училось тринадцать человек. Остальные тоже были чудаковатыми, но не настолько.

Катька три раза поступала в театралку, но успешно проваливала. И неудивительно: экспрессия – ее второе имя. Даже «кушать подано» она произносила так, словно ее ломало от передоза. Хотя, наверное, каждый третий заваливал вступительные на актерку института. В училище брали всех.

Юлька твердила, что театр – это рупор, и она пришла вещать всем женщинам, что они не могут называться женщинами, пока не выполнят свою священную обязанность и не пророжаются. Она именно так и говорила – «пророжаться».

«Да как ты не понимаешь, – убеждала она несчастную Гулю, – каждая, абсолютно каждая женщина должна пророжаться».

Сама она не смогла забеременеть – не все в порядке со здоровьем. Но ее даже Сергеич побаивался.

Нина фанатела от Агузаровой.

Стася писала рассказы и пьески про ангелов.

Марина красила волосы в розовый и говорила о Зощенко «тот, что про щенков писал».

Вероника – анорексичка.

Лера картавила, носила дреды, широкие штаны и читала рэп.

Тома смотрела «Дом-2», мечтала стать его участницей и несколько раз отправляла свою анкету.

А Женька хохотала как ненормальная. Всегда. Даже если никто не смеялся.

С такими людьми мне приходилось не только учить историю театра или основы звукорежиссуры, но и контактировать на сцене, играя в различных этюдах и сценках.

Хотя на парах я бывал от случая к случаю. Мастерство старался не пропускать, а на все остальное забивал без сожаления.

Обидно бывало только, когда решался-таки прийти, а пару, как назло, отменяли.

Очень часто я думал, что я здесь делаю вообще?

Хотя так каждый второй, наверное, думал.

Еще раздражали танцоры и, почему-то, оркестранты. Первые строили из себя непонятно кого, вроде как мы такие звезды-звезды, что хоть завтра в Большой театр, а вторые – очень жалкие. Так и хотелось их чмырить. С одним я схлестнулся не на шутку. У него оказались крепкие руки, на тубе, наверное, играл, но я все равно навалял ему по первое число. Правда, потом они подкараулили и отметелили меня всем отделением.

Вот в этом они молодцы, держались вместе, как настоящий оркестр.

А у нас в группе все сами по себе были. Я общался только с Вовой и то, в основном, тостами, и немного с Гулей.

Сергеич говорил, что мы должны сплотиться и быть как одно целое.

Но ничего подобного не происходило.

Второй курс.

Новогодние утренники.

Новогодние утренники.

Новогодние утренники.

Это ад. Мы должны были «дедморозить» по очереди. Но «дедморозил» только я. За мероприятие я переодевался по семь раз, а если учесть, что в день у нас было по три-четыре утренника, то получалось и все тридцать. О накладках даже вспоминать не хочется. То борода отвалится, то какой-нибудь особо талантливый и расторопный ребенок как засадит со всей силы по коленке. А как знатно потелось под кучей одежек, свитером, шубой и валенками, это просто сказка – покруче всяких саун.

Вова и Миша на Дедов Морозов не тянули. Играли злодеев, пиратов, придворных, снеговиков.

Гуля была Снегурочкой.

В остальном второй курс не сильно отличался от первого.

Мы покупали домашний самогон в окошке частного дома.

Вова закусывал огурчиками.

Гуля отбивалась от моих навязчивых подкатов.

Я прогуливал пары.

Я обходил стороной оркестрантов.

Я получал кормовые сорок с чем-то рублей и покупал на них две порции пельменей.

Я репетировал Плюшкина по пьесе «Мой милый Плюшкин».

Я носил лосины на танцах.

Я спал за кулисами.

Я гримировался в старика и скелет.

А потом…

Отчисление.

Я опоздал на прогон «Плюшкина». На полтора часа. Проспал.

Сергеич был в гневе.

Сергеич сказал: «Возмутительно», – и схватился за сердце.

Сергеич сказал: «Вы в гроб меня вгоните».

Сергеич сказал: «Убить тебя мало!»

Сергеич сказал: «Пошел на хрен!»

Сергеич сказал: «Показа не будет, – и добавил, – чтобы больше тебя не видел».

Он поставил мне двойку за мастерство, впервые за 20 лет своей преподавательской деятельности.

Катька ревела.

Катька готова была меня убить.

Она засадила мне кроссовкой между ног и никогда больше со мной не разговаривала.

Через неделю на доске вывесили приказ о моем отчислении.

В военкомате узнали, в военкомате обрадовались и тут же прислали мне повестку, но я сломал руку и получил очередную отсрочку.

Не радовала меня поездка в армию.