Евгений Кулькин - Мания. Книга вторая. Мафия

Почему-то исчезновение Хога он все же связывал с какими-то своими неудачами. Серьезным минусом в его работе было, конечно, похищение дочери Валерия Самдеева. Может, Майя, действительно сломленная наркотиками, и мешает отцу входить в контакт с Горбачевым, чтобы создать нейтральное поле, в которое и полагается вторгнуться Оутсу? Но, скорее всего, она никакая не ясновидящая, а просто по молодости лет об этом растрепалась, и отец поддержал причуду дочери. И теперь ее зря мучат, выпытывая того, что она не может сделать или совершить.

И еще, в чем он не хочет признаться даже самому себе, ему почему-то кажется, что политика власти в России меняется по совершенно от него не зависящим причинам. Потому как большинство людей, с которыми ему приходилось встречаться, думает нормально. И политическая испорченность почти никого не тронула. И та некровавая война, как ее тут зовут, «холодная», в силу особенности человеческой психики не воспринимается сколько-то серьезно.

Замкнутые на себя те же писатели или ученые отлично знали, что прижим есть прижим, что психология жертвы – любым путем освобождаться от пут. Но моральный принцип был иным. И потому не приносил пользу истории.

Подоплека поступков, как отлично знал Дэвид, кроется в человеческой сущности, а не в том, что та или другая личность пытается исповедовать или зрить.

Цивилизованный способ, конечно, требует не поддаваться разрушению социальных явлений, которые уже были достижимы.

Но как хочется понести нравственные утраты, чтобы потом прослыть в народе великомучеником.

Поскольку всякое раздумывание обязывает прийти к какому-либо выводу, не допуская внутреннего расслабления и урывчатых действий, потому психологическую проблему надо решать, займя в обществе надлежащее место и получая за свои деяния честные деньги.

Многострадания последних десятилетий навели многих на мысль, что мужские игры хороши только тогда, когда есть раненные самолюбием прекрасные зрительницы. Народу демонстрировать свои мускулы по меньшей мере пошло.

В Нью-Йорке почти не задерживались. Этот угластый город не нравился Дэвиду. Слишком много в нем было рекламной чопорности и топорного лоска.

Почему-то всякий раз, видя статую Свободы, Оутс вспоминает русскую пословицу «умом не раскинешь, пальцами не растычешь». Ведь вот вроде и великая держава Америка, но на карте похожа на лоскутное одеяло. Так – и тоже угласто – поделили ее штаты. Да и сама-то она разрослась на две трети всего только в прошлом веке. Сперва у Франции купили Луизиану, потом приобрели у Великобритании Орегонский край. Флорида тоже куплена у Испании. И только Техас присоединен насильственно да Калифорния с Невадой завоеваны у Мексики.

Всякий раз, когда Оутс оказывался в Штатах, он неожиданно ощущал, что теряет свое нареченное разведкой имя и становился тем самым обыкновенным психиатром Жан-Марком Бейли, которому не было дела ни до политики, ни во всего того, что с нею связано. Денег ему хватало, славы было в избытке. Что вдруг защекотало самолюбие, когда предложили совершить, как все говорили, «комбинацию века».

Он знал наперечет тех психиатров, которые могли бы выполнить то, что предложили ему, может быть, даже лучше. Но в ЦРУ, как говорится в России, глаз положили именно на него. И это, видимо, польстило.

Правда, потом он все больше и больше ощущал, что попал не в сферу профессиональной работы, а обреченности научного любительства. Когда нельзя было просчитать, что произойдет или случится в следующую минуту.

Кто-то из свежих эмигрантов сказал: «Когда страна перестанет тревожиться за одного из нас, она потеряет всех».

Именно потерянность чувствовал и он. Нет, в ЦРУ все было отлажено с четкостью безупречного механизма. Его – стерегли, по-русски сказать, ко всему этому и «пасли», то есть за ним же – за разведчиком – шпионили. Переглядывая газеты и находя в них те публикации, через которые проникали шифрованные задания, он не переставал удивляться изощренности конспираторов. И все же была какая-то незащищенность и голость. Не было в почете обыкновенное устройство жизни, воспитываемое не государством, а личностью, которое за тебя радеет. И как бы за всем стоял безмолвный упрек: «Вот мы тебя кормим и содержим, а ты…»

Он не хотел простирать своих знаний, а тем более влияния дальше положенных ему пределов. Потому что знал: рано или поздно наступит тот самый кризис доверия, который пережили все гиганты прошлого, когда без клочка доказательств тот, кто считался самым-самым, вдруг выпадал в осадок истории. В гнусный ее осадок.