Евгений Кулькин - Мания. Книга вторая. Мафия

Георгий смотрел на свою старую знакомую. Полусвет ее тела не влек. Рядом щебетливо текла вода. Не их вода. И недальний лес, что скоро облечется в золото, однако, не зацветет. И можно долго понуро смотреть, как идет заселение неба. Как, оторвавшись от вершины горы бесформенными рванками, облака потом чопорно округлятся и сделаются лубочными.

Прошел толстяк с добродушно округлившимися щеками. Помахивая на бегу лозиной, проскочил веснушчатый мальчишка.

Жизнь, как налитая всклень посуда, не скудеет от мелкой утечки. Вот они, эти двое, еще помнящие, как вон на том взлобке стоял ветряк, кажется, в то время поворачивающийся всем навстречу своими добродушно ворочающимися крыльями. А у соседей при подготовке к свадьбе то и дело скрипели двери. С визгом мимо окна, штрихуя пространство, в него вправленное, проносились стрижи. И небо, даже нахмуриваясь, мглело как-то весело, не так безнадежно, как сейчас. На реке – ор и смех. Ребятами то туда, то сюда накреняются борты лодки. Девчата визжат. В разлатой арбе едут трое. Уже пожившие, и один из них, глядя туда, где идут сплошные кочкарники и плесовые залысины, говорит:

– Неосуществимо бывает только благо детства. Его, как следы на песке, смывает окончательно и навсегда.

И – вздох.

Почти что – литный.

И как сейчас не травит душу Прялина социальная боль, все же та, вроде бы легкомысленная, почти эфемерная, ближе и родней, потому как она, как своя рубашка, что ближе к телу, на то и существует, чтобы полнее сказать о прошлом, в котором перемешались и загорелые до черноты сыны Кубани, и лупоносые пасынки Тихого Дона.

Короче говоря, жизнь – это не укладистые дроги, на которые можно погрузить все, что чем-то дорого и свято. В дорогу берется единственное – душа. Но как трудно пронести всю эту хрупкость, когда вокруг углатое хамство и почти кубическая корысть.

А по этому пространству в свое время проживали те же хазары и анты, то есть поляне, и ромеи-христиане, или византийцы, а сейчас благоденствуют «цеховики», по фене – «котлеты», «быки», «мясо». И все это взаимодействует, стекается в одно или, наоборот, вытекает одно из другого.

Где-то возвышается над городом Иерусалимский храм. А тут никнут объеденные скотиной ивы и длинно, как суховейная степь, простирается почти утратившая веру христианская тоска.

– Не могу же я всю жизнь актерствовать? – пылко воскликнул доведенный до отречения поп.

Он знал и желание прорваться в какой-то иной мир. Того же Самдеева, который до сих пор уверен, что Горбачева ведут по жизни лучшие экстрасенсы Запада. И хоть все это кажется безусловной ерундой, но некоторые предсказания, которые он в свое время обнародовал, сошлись один к одному.

Дал он Прялину почитать кое-какую литературу. Теперь он знает, что сто лет назад был какой-то чудодей, который заставил своим взором ездить по столу графин и биться посуду.

Но это все, как говорится, за пеленою лет и дат, и нет возможности проверить, так все было или чуть иначе. А вот Нелю Кулагину он видел. Она взяла его за запястье, и там образовался ожог. Во всяком случае, красное пятно ободком.

Однако все равно не верится во всю чертовщину. Как и в то, что ей можно противостоять.

Горбачев, считал он, становится все более неуправляемым по простой причине: он уверовал в свое высокое предназначение. Это чисто шизофренический феномен. Он посещает почти каждого, на кого сваливается власть или какая-либо другая слава, и подхалимы, как черви, начинают обгладывать личность до костей, убеждая, что самый лучший елей – это яд.

Проще сказать, политическая неопределенность, заигрывание с Западом, размыслы о здоровой рыночной экономике – эти слизистые наледи на пути, который он избрал, конечно же охладит зазимок, который зовется бездна.

Именно в бездну ухнут все предначертания нынешнего генсека, потому как все его преобразования изначально ложны.

Налетел сыпучий ветерок. Сыпанул в глаза песком. Она стерла бисеринки пота над губой.

– Ну что же, – сказала, – была рада тебя видеть! – И посетовала: – Как быстро бежит время! И главное – куда?

Но это ей известно и всем прочим – тоже.

В доме напротив, вернее во дворе, идет сливанье – то есть качка меда. Вьются пчелы. Кто-то из стариков в его детстве их звал райскими мухами.

Ночью спал плохо. Разворочался на койке так, что она скрипела, словно телега.

У хозяев во дворе вечно тоскующий толстущий боров. Взглядывает вполне миролюбиво, хотя все его боятся. Короче сказать, боятся оттого, что он непонятен, что любую позволиху может пресечь ему только ведомым способом.