Евгений Кулькин - Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

– В общем-то, да, – начал мямлить он. – Но скорее нет.

– Очень интересно! – заиграла глазами девушка. – Ну бежите, а то поздно будет.

– В каком смысле?

– Да в простом. Приворожу.

– Нет, вы зря смеетесь. У меня зачет…

– О! – Она обратилась к девчонкам: – Дядя-то примерный студент. А вы его за котенком посылали. А зачет у вас, случаем, не по физре?

Моторыга кивнул.

– Угадали!

– Ну тогда – бегом!

И он до сих пор не знает, что его дернуло вернуться. Вот так – плюнуть на зачет и подойти к этой одиноко теперь стоящей девушке, насмешливо глядящей ему вслед.

– Так как вас зовут? – заполошно спросил он.

– Условно говоря, Варя, – ответила она.

– А почему – условно?

– Потому что имя у меня совсем другое.

– И им вы собирались представиться давеча?

– Конечно.

– А теперь?

– А сейчас передумала. Не могу же я правду говорить человеку, который – на лету – мне соврал.

– Как это?

– Натурально и со знаком качества!

– Значит, я вам кажусь лжецом?

– Нет, пока что просто обманщиком.

– Значит, вы не верите, что у меня зачет?

– Почему же? Только принимаю его почему-то я.

И он опять вознамерился кинуться бежать. На этот раз просто от нее. Потому что не выносил, когда над ним – вот так откровенно – смеялись.

Он вынул свою зачетку и приблизил к ее лицу.

– Смотрите! – сказал.

– Зачем? – спросила она.

– Чтоб знали!

– А лишние знания, как я давно поняла, вредят.

– И поэтому…

– Совершенно верно, не стала студенткой.

И уже через пять минут он знал, что зовут ее не Варя, а Валя, что у нее двое детей и муж, с которым она не живет. И еще – молва.

– И какая же? – полюбопытствовал он.

– Всякая. Но больше та, которой опасаются все, кто хоть сколько-то блюдет свою честь.

– А вы?

– Я ее не блюду.

Потом был поцелуй. Вернее, извержение какого-то пагубного чувства. Словно губ не существовало, была мешанина зубов. От такого поцелуя не шалеют. От него потихоньку отплевываются или – опять же незаметно – спускают слюни в носовой платок.

В тот день дети ее гостили у бабушки за Волгой, и она была одна.

Потому они и не заметили, как луна подплыла под самое окно. И не слышали, как с серой подкладкой лист, усохнув до съеженности, громко шуршал, гоняемый по крыльцу ветром.

Потом было утро. Раскрытые дверцы старинного сооружения для одежды и посуды. Как оно называлось, Валя не знала. И опять она его целовала. Целовала спеша, неловко и неумело, как пытается красть еще не набравшийся опыта вор.

Ветра уже не было, но дыхание утра упружило занавеску, и она то приникала, то отникала от окна. Он посмотрел на все еще лежащую Валю. Увидел, как солнечный лучик пощекотал ей щеку, и пятнышко тени, что застило глаза, вдруг уступило его желтому упорству, и свет размежил ей глаза.

– Уходишь? – спросила она на зевоте. И ему стало обидно, что поцелуи, которыми она только что его осыпала, ею уже забыты. Они остались в ее прошлом. В том самом, какое бывает, как она давеча сказала, всяким.

Но Валя быстро вскочила, и ее круглый голос, как шар, покатился где-то в глубине комнат. Она хотела его покормить.

Но он ушел без завтрака, напоследок хрустнув тем самым усохшим листом, что целую ночь шуршал на крыльце.

Спустился в овраг, что вел к Мамаеву кургану. Там жирно пахло землей. Усталостью разламывало тело. Потому как почти целую ночь он изомлевал от духоты, что была в доме, несмотря на открытое, доступное ветру окно.

Какая-то женщина на дне оврага, видимо, окорачивала бег лошади.

– Тпру-ру-р-у! – брызгались губы прохладным звуком.

Но продолжение мысли не приходило, потому как он заметил вишенную клейкость и припал к ней губами. И увидел, как, после того как отник от ветки, на ней возникла точно такая, как у человека, послерановая кожица, которой затянулся надрез, и была она натянуто молодая, и казалось, если ее колупнуть ногтем, она непременно закровит.

И он – колупнул. И она – не закровила. А только показала розоватую белесость оголенного от коры ствола.

А потом был тот день, который он вспоминает с горечью и с улыбкой. И предшествовало ему легкое, наверно, все же наркотическое, привыкание. Сперва он привык к Вале, потом к ее мальчишкам, наконец к дому, в котором они обитали. Да и к оврагу, через какой ожидательно пробирался к ее двору тоже. Почему ожидательно? Да потому как боялся, что вот-вот встретится с кем-либо, кто бывает у нее помимо него. Но никто не встречался, и мысль мало-помалу, как вожжа с крупа лошади, съехала с его сознания, и осталось только тревожное предчувствие, которое он всегда забивал песней. Не очень громкой, но такой, чтобы заняла собой сознание и не пустило в него ничего из того, что рождает сомнения или еще какое-то, сходное ему чувство.