Борис Екимов - В той стране

Отобедали. Стали собираться на рыбалку, оставляя дома Махору да маленького Андрюшку.

– Привыкай, мать, – говорил Иван. – Теперь вы – стар да млад…

– Мы с ним сейчас уберемся, козочек пойдем встренем, теленка…

– Теленка… – повторил Андрюша, цепляясь за бабкин подол.

– Вот и хорошо, – одобрил Иван. – А мы рыбки привезем.

Обычно то были лишь слова, обещанья, а привозили всякую мелочь, лишь кошке разговеться – и только. А нынче, хоть промучались рыбаки целую ночь: приезжали и вновь ездили сети проверять, но к утру привезли полтора десятка таких славных карпов, что мать изумилась.

Мужики отдали рыбу, развесили сети сушиться и спать улеглись, наказав: «Бабы пусть варят уху».

Поднялись бабы. Полина ахала, разглядывая улов:

– Не думала, что кроме пустых бутылок чего привезут. А может, на серебряную удочку поймали? Ладно, главное – рыба есть. И уху, – тут же постановила она, – не дома будем варить, а на обережье, у речки.

– Траву толочить? – восстала Махора. – Ишь какой дур напал! А я потом с косой мучиться буду!

– Ладно, не шуми. Всю не вытопчем. А и вытопчем, так она не нужна. Все равно уезжаешь. Напоследок посидеть на родном плесу. Потом лишь вспомнить.

В словах дочери услышала Махора сердечную боль и не стала перечить. Это сейчас забыли, а прежде, собираясь родней, гуляли всегда на обережье, у своего плеса, к которому спускались от дома огороды и сад. Он и звался по имени прадеда – Колякин плес, с чистой водой, с обомшелыми вербами на берегу.

Достали из чулана старый полевской котел, развели на обережье костерик, сварили уху.

Было тепло и ясно. На засохших маковках верб скворцы заливались, сверкая в солнечном свете чернью и зеленью пера. Они здесь жили, в трухлявом дереве, в дуплах.

Пахло дымом, сладкой ухой, молодой горькавой зеленью и еле слышно вербовым цветом, уже отходящим.

Расстелили брезент прямо на берегу, вынули из котла желтоватые куски рыбы в укропном семени, зеленом луке. Щербу разлили по мискам. И загуляли.

Давно… Давно не слышало обережье такой веселой гульбы, смеха и песен… При деде Матвее часто собирались, при отце – реже. А умер он – все. А теперь, словно в старой казачьей гульбе, не вино пьянило – его лишь пригубливали, – кружила голову радость: встреча с родней, все живые, здоровые, и день такой дорогой, солнцем налитый, детишки смеются, плещется вода, зелень шумит над головой – милая родина…

Не забыл еще старых песен Иван, пел их, широко рукой поманывая. Полина, Василий… и даже Галина не отставала. И материн звенел голосок:

Спели одну песню, другую. А из кустов, из сада донеслось:

И дед Архип вышел к стану, принаряженный: в синей рубахе, в фуражке…

– Еш-твою… так завлекательно играете. Не выдержал, пойду, думаю, и я подишканю.

А с другой стороны, от Амочаевых, Гаврила Яковлевич пришел, старый сосед, годок и односум отца, вместе служили.

– Хорошо играете, – похвалил он. – Хоть послухать. Ныне уж разучились.

Хутор слышал, как гуляют на Колякином обережье, слушал и радовался. Песни над водой разносились широко, по речке и озеру, и лишь в озерных камышах глохли.

Солнце перевалило за полдень. Махора корову подоила, напоив ребятишек парным молоком. Андрюшка заснул на коленях у матери. И, сон его покоя, говорили негромко.

– А может, оставить дом, не продавать? – вздыхала Полина. – Сено приезжать косить, картошку сажать.

– Разве наездишься, – покачала головою мать. – Тут на глазах картошечка, кохаешь ее. А издаля – зарастет бурьяном, колорадский жук пожрет.

– И транспорт, – поддержал ее Василий. – На чем ездить?

– А ты заработай. Мужик. Меньше пропивай, – ответила ему Полина, а потом добавила: – Нет уж, видно, все.

И, подняв голову, стала глядеть на старые вербы, на сад, на родительский дом, крыша которого виднелась вдали, за деревьями.

Андрюше было неловко у матери в ногах, он заворочался, и стали устраивать его поудобнее, на кофтах да платках. И пока с пацаном возились, не заметили, как вышел из сада по тропке человек, подошел к стану и сказал: