Борис Екимов - Память лета

Обычное, классическое: конечно, капусту. Иначе она не проварится. Но много любителей похрустывающей капусты во щах. Порой из-за этого в семье раздоры:

– А я люблю, чтобы она похрустывала!

– А я не люблю, потому что она сырая!

Такая беда у моих знакомых на хуторе Большой Набатов. Отец любит хрусткую капусту. «Иначе это не щи! – горячо доказывает он. – Это поросячье варево, чавкаешь и ничего не чуешь!» – «Хрустит, значит, не сварилась! – перечит ему сын. – А сырую капусту лишь козлы грызут! Хрум-хрум, хрум-хрум…» «Варю через раз, – говорит хозяйка. – То хрустко, то мягко. День одному угожу, день другому. Не буду же на одну семью два разных чугуна ставить».

В щи с квашеной капустой картофель закладывают в начале, иначе он будет, словно камень-голыш, не проварится.

Когда картофель и капуста сварятся, то хозяйка неискушенная проверит готовность, «на зуб» или ложкой, а опытная все поймет без «покушки» на запах, на нюх. Теперь надо закладывать готовую густую заправку из жаровни и следом, не мешкая, мелко нарезанную свежую зелень, толченую дольку чеснока и малую толику заправки перцовой, острой. Последнее – только на любителя. Не всякому нравится острота. Чаще для этого на обеденном столе лежит высушенный стручок жгучего перца-гардала. Возьмут перчик за хвост и полощут в тарелке со щами. Глядя на взрослых, ребятишки порой усердствуют и часто не в меру. Наперчат, даже слезы из глаз. «Тебя упреждали, – скажет мать. – Теперь ешь до дна, доедывай свою дурь».

Толченый чеснок тоже не всегда кладут. Свежее хлебово с легким чесночным душком хорошо. Но если варят щи не на один день, то лучше чеснок не класть, прогоркнет.

Лавровый лист – тоже на любителя, но кладется он в самом конце варки. А еще – тоже на любителя – две-три столовые ложки горчичного масла.

Уже готовые щи надо с огня убрать, но дать на легком жару настояться хотя бы десять-пятнадцать минут.

А уж тогда – крышку прочь! – являются миру и семье горячие донские щи.

Пахучие, огневые, даже на погляд. Ведь в них не только нынешний печной жар, но солнечный, сбереженный за долгое лето, пока из малого семени росли, наливались земными соками, а потом спели и зрели помидоры, тугие, алые, на развал и вкус – сахарные, сизые от натуги луковицы величиной в кулак, рдяные от спелости, фунтовые перцы, хрусткие морковки. Спели и зрели долго, чтобы в сегодняшний единый час разом отдать всю свою сладость, терпкость, запах и цвет, и конечно, сытость да силу. Так и получаются донские щи. Главное наше яство и угощение.

Было время, когда на нашем дворе водилась настоящая скотина: корова, свинья, кролики, куры да утки.

Кобель на цепи сидел. Кошка мышей ловила. Но все это – лишь в прежней, далекой жизни и в памяти. Теперь, когда приезжаем мы в старый дом свой, на старый двор летовать, то даже кур не держим. Какой-нибудь бездомный котенок прибьется-пригреется, потом – колгота: ищи ему на зиму пристань. Тихо во дворе. Но утрам петухи поют лишь соседские. Но кое-какая дворовая скотинка все же у нас имеется.

Главные хозяева во дворе – ежи. Лишь свечереет… А двор наш тенистый: вишня да слива, смородина, виноград; солнце зайдет, вот и сумерки. И сразу ежи затопотили по дорожке, зашуршали в траве, ища поживу.

Возле летней кухни, прямо от стола, бросаю я порой под вишню обрезки сыра ли, колбасы. Хоть и ворчит на меня мать, я говорю: «Ежи вечером подберут». Они подбирают. Чем темней, тем смелее колючие топтуны хозяйничают: беготня, суета, хрумтят чем-то, лакомятся.

Бывает, что еще вечерний чай пьешь или просто сидишь, сумерничаешь, они, не боясь, выходят. Особенно молодняк бесстрашен ли, любопытен.

Живут у нас простые ежи и ушастые. Последние мне милей. Мордочкой они словно чертенята. Рыльце пятачком, ушки торчком, шерстка… Колючки у них мягкие. Погладишь – не колются. Но я их особо не трогаю. Сами по себе живут.

Но однажды вечером, еще совсем светло было, сидел я возле летней кухни, гляжу – ежик выходит. Я удивился: светло, а он прямиком ко мне. И не уходит, рыщет вокруг ног.

Налил я молока в плошку, поставил и стал подталкивать гостя: иди подхарчись. Он молоко понюхал, но лакать не стал. И, сидя на корточках возле ежика, почуял я неладное: какой-то запах. Слава богу, давно я не курю, есть чутье. Ежик толокся возле меня, и побежка его была словно пьяная. Я принюхался, нагнувшись ниже, и все понял: на спине у ежа, меж иголок, была рана, которая уже завоняла. А когда я получше разглядел, то охнул: в ране черви копошились.