Мари Джи - Теория Большого взрыва

Из окон музыкальной школы Чайковского гремела на полную мощность отстойная попса, дети пели и свистели. Это было забавно. Я включила камеру телефона записать. Дети заметили, что их снимают. Через минуту ко мне из школы выскочила возбужденная малолетка. Встала в угрожающую стойку, прислонившись вплотную пиздой к моему столу, на голове бейсболка, рваные джинсы стрейч.

– Это видео то, что сняли, сотрите.

– Не собираюсь.

– Ну, тогда я сейчас разобью твой телефон.

– Попробуй.

Теряется. Запинаясь:

– Вот мне восемнадцать, а тебе наверное сорок (пытаясь на глаз дать больше и задеть, не зная, что делает комплимент), но завтра я к тебе людей пошлю, они тебе руки оторвут.

Встаю, отталкиваю её от стола.

– Мне угрожать не надо. Я за себя постоять могу. Пошла вон отсюда.

Она убежала. Следующим ко мне из школы вышел взрослый, подошел, представился учителем вокала, улыбнулся во все лицо, извинился за ее поведение и попросил не публиковать видео. Я кивнула. Стерла. На другой день ко мне в кафе подходят пятеро испуганных пацанов с вопросом, кто тут вчера обидел их сестру.

– Ну, я. Какие вопросы?

Друг, который в кафе со мной ест суп, пытается меня защитить:

– В чем проблема, ребята?

Они радостно кидаются к нему, не ожидали, что их послали говорить с женщиной. Чувствуют себя не в своей тарелке. Улыбаются ему, пожимают руку, увидели доброго полицейского. Я прошу его сесть и не вмешиваться. Включаю камеру мобильника направляю на парней:

– Говорите, слушаю.

Они вздрогнули:

– А чего вы сразу камеру? Мы – поговорить.

– Говорите. Это я вашу знакомую толкнула. Пусть научится говорить раз. И будет готова, что ей ответят, если она кому-то угрожает – два.

– Ну, может ей неприятно, что вы её снимали! Нам неприятно. И мы можем вас так снимать.

– Снимайте. Меня не интересует, что вам приятно, а что неприятно. Это общественное место, закон мне снимать не запрещает. Вон у вас над головами еще две камеры висят. Здесь все снимается. Какие ещё вопросы?

Они испуганно смотрят на камеры висящие над входом в кафе:

– Нет вопросов…

Не готовы бить, не лезьте в драку. И улыбка тут может решить многие вопросы.

Если улыбка – белый флаг, то слезы – сгоревший предохранитель.

Я сидела в самолете и плакала. Такого со мной никогда не случалось: слезы по поводу отъезда. Я впервые не хотела улетать. Все мое нутро протестовало против отлета из города, в который я влюбилась с первого взгляда. Ничего особенного он не сделал, просто он был бесконечно красив. Гармонично и неисчерпаемо. Так красив, что от этой красоты захватывало дух. Он открыто смотрел в глаза и распахивал двери. Смеялся не пряча глаз. Крепко жал руку, радушно принимая гостей. Зеленый Корковадо коварной глубины изумрудом западал в сердце. Изумруд камень верности. Бразилия – страна драгоценных камней, как в прямом, так и в переносном смысле. Они везде. Их продают горстями на мерцающей розовым кварцем Копакабане. Бирюза, аквамарин, синий сапфир и зеленоватый турмалин – океана. Спелые рубиновые и яшмовые плоды. Россыпь хризолитов – пальмы. Дымчатый топаз – Сахарная гора. У камней есть душа. Древняя как Вселенная. Камни дышат. Рио пропитан их силой. Я сидела на Pao de Azucar на закате и мечтала остаться там навсегда. Хозяйкой горы. Медной горы хозяйкой, мерцая загорелой кожей на солнце как золотистый цитрин. Подумайте, много ли человеку надо, когда он влюблен – пару кокосов в день, немного солнца, океан, джинсовые шорты, гавайки и купальник. Тебе ничего не нужно в Рио. Когда ты в лучах заката смотришь на фигуру Христа, который с противоположной горы заслоняет солнце, ты почти уверен в его существовании. Никто и ничто не дает такой веры в присутствие бога как Рио на закате. Крутые подъемы и спуски улиц, заросшие непонятными тропическими цветами. Летающие над ними колибри. Сладковатый запах фруктов, разлитый в воздухе вперемешку с запахом моря. Ощущение счастья. Рио это допамин. Самолет улетал, слезы блестели на щеках хрусталем, из иллюминатора была видна статуя Христа. Город даже прощался красиво. Так получилось, что именно после этой поездки я прочла книгу о Каббале. Ее как раз разрекламировала Мадонна. Судьба продукта – реклама. Каббала считает, что наша душа возвращается к жизни для того, чтобы понять свою особенную цель, и как только эта цель достигнута, душа перестает воплощаться на земле. Когда цель достигнута душа становится чистой, просвещенной. И путь к просвещению – любовь. Идеальное оправдание жизни в которое хочется верить. Каббала, как и буддизм, даёт веру в то, что мы вернемся. Оптимизм во мне так велик, что я верю в переселение душ, и поэтому рамки христианства мне тесны. Всем хочется верить в то, что они вернутся. Как египетским фараонам, которые уходили из жизни со всей своей челядью. Они верили, что куда-то переезжают. В другое время и место. Свой Рио. Невыносимый людской оптимизм. Вид абстракционизма. В конце концов, жить в раю или аду, где нет спагетти с трюфелями, не интересно. Зачем вообще жить в раю, где все идеально. За что там бороться, над чем смеяться, что должно радовать в этой скуке перфекционизма. Идеальность – такой же стандарт как куклы Барби. Души без изъянов и дыр скорее пугают, чем радуют. Положение булгаковского Понтия Пилата «между» куда интереснее, у него есть пёс. Его кто-то любит. А любовь уже не идеальна. Никогда. И в то же время именно любовь – оправдание для жизни в любой религии. Я даже не знаю почему религий так много, если всю их суть можно передать одним словом. Словом о том, что бог – любовь, которую мы чувствуем.