Виктор Брусницин - Прямо и наискосок

– Вы у Фроси? Да что алкашу сделается. Полежит, очухается. Если неладно, мы скорую позовем.

Андрей склоняется над безмятежным, невнятно хрипящим телом. Его отнимает Чайка.

– Едем, – коротко, нервно приказывает.

И пустота, хлесткая, горячая обливает мозг.

– Что это! – испуганно спрашивает тетка, показывая на разбитую бровь Андрея.

– С деревенскими подрались, – объясняет Чайка.

Утром Андрей проснулся, будто и не пил вчера. Первое, что увидел – внимательный, осторожный взгляд лежащего напротив Чайки. Страх искристой патокой пополз в оживающее тело.

– Надо сказать тетке, – тихо произнес друг.

Та испуганно заерзала руками и, судорожно переступая, качая громоздкое тело и причитая: «Ох, недаром душа с места сошла», – уторопилась к месту содеянного.

– Вроде тихо, – вынула, вернувшись вскоре.

Андрей устало откинулся на спинку стула, спросил:

– Надо чего сделать по дому?

– И не знаю. Буди, грядку в огороде вскопать.

– Давай лопаты.

– В сенках. – Помолчала. – Ох, сердцу неспокойно. Тожно пойду еще, сведаю.

Тетка пришла, лицо несла каменное, величавое.

– Увезли мужика ночью. На скорой. Изошел хрипом.

Навалилось.

– Едем в больницу, может надо чего, – кипел в отчаянии.

– Не вздумай, – пресек Чайка. – Домой бежим.

– Как же домой – может надо чего!

– Ладно, садись.

Когда увидел, что в больницу Чайка сворачивать не намерен, туже вжался в его спину.

В городе дворовое кодло поило – домой не попал – оттесняя грядущее, рассказывали тюремные истории. Андрей кичился, нес ахинею бравады… К вечеру, сидели в сквере недалеко от дома, увидел – тетка колышется, с ней жена дяди из деревни же.

– Умер мужик-от, – вякнула испуганно тетя.

– Семь лет, отвечаю, – объявил один дворовый пьянчужка, на дармовое присоединившийся.

Через два часа домой доставили. Там консилиум. Свояка родители – люди большие. Приятели отца, тоже народ немалый. Отослали спать. Поскулил, поплакал в подушку, да и уснул.

Утром в шесть часов звонок. Наряд милиции.

– Одевайся, сынок.

Мама пальцы кусала, не смотрела в лицо.

Мурыжили немало, в отделении нарушителей многонько пришлось. Спрашивали – выпрастывал. Страшно было, но терпимо: народ разговором охранял. Первый раз по-настоящему схватило, когда к гаражу привезли – осмотр мотоцикла следовало сделать. Закончили опись, один милиционер предложил: «Поехали, парень». Пацаны сигареты совали:

– Мы с тобой, Андрюха.

– Живы будем, – с фанаберией кривил щеку Андрей.

И сестра – здесь же толкалась, мать с отцом сил не нашли – смотрела внимательно, да резко уронила голову и рыданула горько в скрюченные ладони. Тут в горло и вцепилось. Длань страшная, деспотическая мяла, корежила.

Самое отчаянье пришло в КПЗ. Привезли в Белоярку (районный центр, к которому относилось место происшествия), в камеру поместили одинокую – спокойно тогда жилось. Стены корявые, пупырышками набрызг-бетона отвратительные. «Да как же! Мальчонка, недавно восемнадцати добился – в тюрьму… Не хочу! Страшно!» Такая наваливалась жуть, что смерть представлялась единственным спасением… Примерялся – разбежаться пошибче и башкой в стену. Абсолютно серьезно. И рвался из глотки крик.

К вечеру подсадили человечка – курицу у соседки ощипал. Он и отобрал отчаянье. Бывалый мужик, сиживал… Через три дня отец забрал. Под расписку, называлось.

Чем дело могло кончиться, бог ведал. Мужик пьяный был (завклубом, час до того Андрей с ним водку пил). Об одной ноге – шатнуть под мотоцикл могло вполне (парень, что рядом шел, хорошие показания дал, работали с ним). Опять же не по-правилам шли, по другой стороне положено. На Андреев хмель аргументов не нашлось, Чайка скумекал. С другой стороны, шестеро детей осталось – от четырех до двенадцати. Иное дело, двое только кровных, но все одно кормилец. Коротко говоря, три месяца до суда юноша кучеряво пожил. Там и ссора невеликая имела место. С полмесяца прошло после случая, разговор происходил. Чайка что-то доказывал, Андрей в дурном настроении возразил. Тот глаза сузил и произносит:

– Зря ты, мальчик, со мной так себя ведешь.

Андрею бы угодить Чайкиному самолюбию, как делал не единожды, но что-то встало, не пошел кланяться. Так два с лишним месяца не разговаривали. Перед судом Чайка сам пришел.

– Что говорить будем? Надо сверить показания…

«Три года общего режима», – объявил судья приговор. Скрипнули стулья в громоздкой тишине. Еще говорил, затем слово вымолвил – «условно». Спалил Андрюша дотла замусленные родительские сбережения.