Андрей Красильников - Избранные произведения. Том 2

Родился он январским днём тысяча девятьсот восемьдесят второго, когда вершину правящей советской пирамиды залихорадило так, будто основанием ей служил ствол тонкого дерева, а не прочнейший, испытанный десятилетиями железобетонный монолит. Загадочные смерти, перемещения и назначения, казалось, вывели страну из многолетней спячки. Завершился бурный год сменой лидера коммунистической партии. Вместо почившего Леонида Брежнева генсеком избрали Юрия Андропова. Но маленький Петя даже не успел толком научиться говорить, как не стало и Андропова. Появился какой-то Черненко, просидевший полвека в канцеляриях и не знавший никакой другой работы, кроме писания разных решений и постановлений. Черненко тоже не замедлил присоединиться к двоим предшественникам, не став дожидаться, когда Петенька Берестов выучит хотя бы две-три буквы. Зато очередного руководителя, Михаила Горбачёва, он запомнил хорошо. Собственно, тот и олицетворял для него образ истинного правителя: умного, скромного, справедливого. Впрочем, хороший историк должен научиться избегать всяких оценок. Конечно, следующий первочиновник – прямая противоположность предыдущего. Но надо отринуть всякую брезгливость, подобно врачу, с равным усердием пользующему как образованного интеллигента, так подзаборного пьяницу, и судить о политике по делам его. Новый президент продержался ровно восемь лет, после чего ушёл на покой, оставив немало вопросов.

Итак, за двадцать лет жизни Петра Александровича Берестова страной правили шестеро. Редко кто из его сверстников в прежней России мог похвастаться, что жил при шести государях. Разве что родившийся в последние годы великого Петра и ухвативший к концу второго своего десятка начало царствования Елизаветы. Но одного из персонажей, оказавшихся в промежутке, грудного Ивана VI, едва ли можно считать за полноценного монарха. Хотя, что малый Иван Антонович, что старый Константин Устинович – оба ничего в государстве не решали.

И всё же нынешние времена казались много насыщенней политическими событиями, чем эпоха дворцовых переворотов. Не шибко долгое горбачёвское правление распадалось минимум на пять этапов. На первом преобладали старые социалистические тенденции, и по правую руку неизменно сидел угрюмый старик из Томска Егор Лигачёв. Тогда-то и велись эти две одиозные кампании: антиалкогольная и борьба с крупными доходами граждан. Собственно перестройка и гласность начались только в восемьдесят седьмом, с январского пленума ЦК. Это Петя установил почти документально и связал новый поворот с выдвижением на роль ближайшего сподвижника молодого генсека академика Александра Яковлева. Потом, с открытия первого Съезда народных депутатов, фактически сменился политический строй, и страна года полтора упивалась благами демократии. Затем начался её медленный распад. Склонный к ювелирной точности, юноша пытался установить отправную точку, событие-водораздел. То ли один из последних съездов, то ли референдум семнадцатого марта, то ли начало новоогарёвского процесса? Над решением этого вопроса он сейчас и бился. И уж безо всякого труда определялся временной диапазон пятого этапа: с девятнадцатого августа – путча гэкачепистов – до двадцать пятого декабря – ухода в отставку.

Восьмилетие Бориса Ельцина тоже нуждалось в детальной периодизации. До октября девяносто третьего в стране сохранялась демократия. Но дело даже не в ней: до расстрела Белого дома Россия жила по одной конституции, потом почти три месяца в полном правовом вакууме (на современном жаргоне – беспределе), и только с конца декабря – по другой. Но и последующие шесть лет не представлялись политически однородными: делились почти пополам на правление «партии соратников», как определял Петя группу Коржакова – Барсукова – Сосковца, и господство пресловутой Семьи, начиная с двадцатого июня девяносто шестого. И опять-таки: велик соблазн вычленить недолгое пребывание во главе правительства «чужаков» – Евгения Примакова и Сергея Степашина – в самостоятельный, пусть и смехотворно малый (меньше года) период.

Берестову-младшему казалось, что если не разобраться в тонких нюансах уже сегодня, то сделать это завтра может оказаться поздно. Причём рассматривать их надо именно с позиции беспристрастного историка, а не политолога или публициста.

Пока он внимательно штудировал первоисточники: документы, воспоминания самих участников событий, суждения аналитиков. Если говорить о далекоидущих планах, то ему хотелось стать первым автором н а и н о в е й ш е й истории России, как он сам определял свой труд. Исследователи постарше на такое не замахнутся: наглости не хватит, да и профессиональное предубеждение писать только о делах давно минувших дней не позволит им составить ему конкуренцию. Честолюбивые мечты рисовали в воображении международное признание и почему-то нобелевскую премию по литературе: получили же её Теодор Моммзен за историю Рима и Уинстон Чёрчилль за подробное описание перипетий Второй мировой войны. Конечно, произойдёт это лет через пятьдесят, когда все современные писатели вымрут, а новые, мало-мальски достойные встать в один ряд с Роменом Ролланом, Анатолем Франсом, Томасом Манном и Джоном Голсуорси, или хотя бы Солженицыным и Гарсиа Маркесом, больше не появятся. И придётся шведским академикам снова присматриваться к философам и историкам.