Иван Ленивцев - Бабушка и «Варшавянка»

Если мягко сказать, то погодка была – дрянь. Небольшой рыбацкий поселок, состоящий из двух десятков деревянных бараков довоенной постройки, лежащий на берегу небольшой подковообразной бухты, испуганно притих, затаился, должно быть, моля бога, чтобы тайфун побыстрее ушел в сторону Охотского моря, чтобы он успокоился, затих наконец. Кромешная мгла вороненым крылом накрыла и бухту, и поселок.

И лишь только одно окно мрачного приземистого барака, тускло мерцало, как бы бросая вызов непроглядной тьме. У окна, на рассохшейся скрипучей табуретке, накинув на сухонькие, костистые плечики облезлый, должно быть, когда-то пуховый платок, сидела старушка. Было слышно, как она пела, или нет – скорее просто повторяла незатейливые слова из какой-то песни.

Каким ты был, таким ты и остался

Орел степной, казак лихой…

Позади старушки, весело потрескивая сухими дровишками, жарко гудела побеленная известью печь с металлической дверкой. Слабый свет от стоящей на подоконнике керосиновой лампы, едва-едва освещал небольшую комнатенку с нехитрой мебелью: грубо сколоченный дощатый стол под синенькой клеенкой, тумбочку со старым, еще советским телевизором «Рекорд», железную, похоже – армейскую кровать, на которой, кажется, кто-то спал; и что уж совсем необычно – небольшой японский холодильник «Тошиба», неизвестно каким ветром сюда занесенный и, наверняка, чувствующий себя здесь если не одиноким, то уж точно лишним.

Должно быть, повторив слова песни до конца, старушка повернула желтовато-малиновое от света лампы морщинистое личико на стене висевшие старые, сонно-тикающие часы-ходики с увесистой гирькой на металлической цепочке: время, едва-едва перевалило за полночь. «Охо-хо-хо!» – протяжно вздохнув, она снова тихонечко затянула песню:

Однако, пора уже познакомиться со старушкой. Звать ее – Мария, отчество – Яковлевна. Фамилия пусть останется неизвестной, так сказать, для женской тайны. В поселке ее звали просто: баба Маня. В отличие от знаменитых ныне на всю страну телевизионных женщин малопонятных профессий, типа бизнес-леди, бизнес-вумен и прочих светских львиц и «шпагатниц», наша баба Маня всю жизнь была настоящей труженицей. Просто труженицей, что, конечно же, понизит интерес к ней у некоторой части читателей, однако – это не шибко обидит нашу героиню, потому как было время, когда и она была знаменитой, и ее имя гремело по всему побережью, как Маня-бригадирша ставного невода, рекордсменка по вылову рыбы. В свое время была она и передовиком производства, и победителем пятилеток, ну и прочих весьма достойных ранее званий. Все было.

Сколько ей сейчас лет – никто точно не знал, а сама она об этом предпочитала не распространяться, как, впрочем, всякая уважающая себя женщина. Вот и давали ей кто за семьдесят, кто за восемьдесят, а кто-то даже за девяносто – у кого на сколько хватало фантазии. Однако, не смотря не весьма преклонные годы, баба Маня была крепкой, как ствол старой высохшей лиственницы, по которому стукни обухом топора – враз зазвенит громко, пронзительно, молодо.

Особенно поражали всех ее руки: крупные, узловатые, сильные, как у молотобойца. Эти руки привыкли к неженской работе, или как у нас ее в народе называют – конской. Они познали и черенок лопаты, и тяжесть сохи, и кажущуюся монотонность косы, они легко ворочали пятипудовые мешки с зерном, жилисто тянули переполненный рыбой невод, разгружали вагоны с тяжеленной солью, ворочали, казалось бы, неподъемные бочки с тихоокеанской сельдью. Руки-трудяги.

А как хорошо знали ударную тяжесть этих женских рук буйные, во хмелю драчливые поселковые мужики. Побаивались, и, будучи крепенько выпивши, старались обойти грозную бригадиршу самой дальней тропкой, желательно под прикрытием кустиков погуще. Но уж тех, кто крупно нарывался, кто буром пер, пытаясь показать свой гонор, свое мужское «я» – тех она не жалела, вправляла мозги, успокаивала по-своему, то есть – так хватала мосластым, как копыто, кулаком, что провинившийся смельчак или сгребал пыль с местных каменистых дорог, или пересчитывал ребрами все до единой ступеньки крыльца. А что вы хотите, с нашими мужиками иначе нельзя, мужик-он силу уважает, боли боится.

Особенно безжалостно крепко била бригадирша тех, кто забижал жен своих и деток малых. Била, да еще и приговаривала: «Что, больно? А ты, паря, не распускай рук, они тебе для чего даны, жену бить, да? Нет, голубь ты мой сизокрылый, тебе богом руки дадены работать, жену ласкать, детишек по головке гладить». А тем, кто по доброте своей слезливой начинал жалеть «обиженного» бригадиршей, отвечала убедительно просто: «Тихо, бабоньки! Ничегошеньки с ним не будет, бог любит пьяных да малых. Отлежится, да на своих двоих домой пойдет». И действительно, никто из пострадавших от ее руки семейных дебоширов в физической немощи замечен не был, морально – возможно, и такие были, но разве они признаются. Поутру, протрезвев, наказанные бригадиршей семейные хулиганы, не приходили – прибегали к ней домой и, пряча глазенки в пол, добродушно подсмеиваясь над собой, мол, ой, какой я дурак был вчера, начинали смиренно каяться, бить себя в грудь, просить прощения: «Баб Мань, ты это, ты тово-самое, ты уж прости меня, дурака, по глупости я, спьяну… обещаю больше не повторить… не сойти мне с этого места…» – клялись, божились, потирая ушибленные ребра. Не повторится больше! Ой ли! Свежо придание! Мужики, за редким исключением, да что там за редким – редчайшим, обещаний своих не выполняли, ну, а если и ходили дома по струнке, то до первой получки или до первого глотка-глоточка: известно – мужики народ легкомысленный, пока их петух в задницу не клюнет, пить не бросят… не-ет, не бросят, заразы!