Татьяна Батурина - Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы

А вот стариков на улицах меньше, это потому, что мужичий век короче. И мой отец на девять лет раньше мамы умер…

Родители ушли, оставив мне самое главное: Православную землю. Не ее ли они в войну вызволяли, а потом обихаживали-обряжали для детушек? Не в ней ли, до смерти устав, упокоились?

Спаси и нас, Господи, и сохрани, чтобы было кому постоять за древнюю нашу Отчизну. Нам бы только век простоять да миг продержаться – тот миг, когда покидает душа земную юдоль на новые – вечные странствия.

Господь спросил апостола:

– Камо грядеши? – и апостол взошел на свой смертный, свой крестный, свой спасительный путь.

Куда грядем мы, люди русские? Не к Вечному ли Дому?

Удивительно: мне стали сниться воспоминания о событиях, которых в моей жизни не было. Снятся мои черновики с описанием этих небывших событий (а во снах они самые что ни есть реальные); снятся незнакомые люди, очень хорошо, оказывается, знающие меня, называют по имени, гостеприимно распахивают передо мной двери – неведомо куда. Что это? Где витаешь ты, душа моя, в каких далях плещешься, в каких юдолях мятешься?

Узнаю ли? Когда?

Камень был гладким, ярко-серым. Такой природный ясный серый цвет мне редко доводилось видеть, разве что в окраске сизарей. Но, скорее всего, камень таким ярким только казался: на самом деле его матовые бока парно истаивали на солнце под моими мокрыми, в кристаллистой рапе, пальцами.

Я держала в руках шестьдесят миллионов лет. Именно столько времени назад, по ученому разумению, наш поволжский край был Хвалынским морем. Теперь-то здесь и леса, и степи, и полупустыни. Море ушло, как уходит все, но оставило среди прочего этот камень из затвердевшего ила. Словно новооткрытой породе, я сразу же нашла ему имя: серый ильняк.

Удивительно, что удалось его разглядеть среди множества других камней – старых, обветренных горячим эльтонским зноем, и совсем свежих осколков илового разлома, громоздящихся повкруг озера Эльтон на каменно-упружистой глади бывшего морского дна, по которому я изнуренно-долго подбиралась к кипящей солью рапе и черной живоносно-целебной эльтонской грязи.

Впрочем, камень сам позвал меня, белесо блеснув навстречу. Как любопытная сорока, я тут же полетела на это призывное сверканье и обрела чудо.

Да, земля подарила ярко-серое диво в форме неправильной, но гладкогранной пирамидки, на одной из сторон которой известково сиял отпечаток маленькой раковины-гребешка.

Не однажды до этого я видела древние листья и цветы, уснувшие в прозрачной оранжевой смоле балтийского янтаря. Наблюдала в застывших кусочках света прерванный полет мотылька или жаркий озноб крошечной сосновой ветки. У меня даже есть янтарная низка, в самой крупной бусине которой навеки трепещет золотистая пчела.

А на непрочной поверхности серого эльтонского ильняка трепетала белая быль гребешка, ничем не защищенная от солнца и дождей. Я испугалась, что известковая раковинка вот-вот канет в нети, и увезла ее домой.

Долгие годы камень-гребешок провел среди моих средиземноморских и черноморских поющих раковин, рядом с перламутровыми домиками речных мидий и улиток. Иной раз гребешок даже казался любимой игрушкой из детства, а в прекрасный день своего шестидесятилетия я почти всерьез подумала о том, что мне не шестьдесят, а все шестьдесят миллионов. Может быть, с днем рождения меня поздравила вечность?

Не зря ведь приснилось: просто, по-крестьянски, но в богатых древнерусских традициях одетая женщина сказала мне:

– Умножение познания, – и ушла.

А кто-то через века произнес:

– Да ведь ты уже умерла.

– А я и стихи об этом написала, – ответила я кому-то, – и они уже опубликованы.