Ринат Валиуллин - Большое сердце Петербурга

Я подошел ближе: приятная юная девушка была обладательницей того самого голоса. Около полусотни ушей внимательно навострились, пытаясь поймать в свежем невском ветре достопримечательные слова. Внимательнее всех были Сфинксы, им нравилось слушать о себе, пусть в тысячный раз, это грело их безупречное самолюбие и напоминало о предках. Я послушал еще немного и побрел обратно к Дворцовому мосту, уже обдумывая план возвращения домой. Возможно, на этом мое близкое знакомство с Питером могло так и закончиться ничем, если бы не одна случайная встреча.

Я познакомился с ней ближе при весьма забавных обстоятельствах. В метро. Это не была любовь с первого взгляда, это был не тот случай, когда люди долго-долго смотрят друг на друга, когда он наконец решается к ней подойти и сказать пару неотразимых слов, но она уже выходит, он за ней, чтобы взять номер телефона… Точнее сказать, я рванул за ней, но совсем по другой причине. Моя сумка зацепилась липучкой за ее чулки. И беспощадные стрелки на них оказались теми самыми стрелами, что разят наповал. Я узнал ее по голосу, хотя в этот раз он был несколько резче, чем там, на набережной.

Анна училась в том самом Университете, в который меня не приняли, и уже работала гидом. Я оказался тем самым туристом, которого она бережно вела любимыми набережными и аллеями, чтобы открыть мне душу города. Именно эти прогулки легко и ненавязчиво позволили мне найти дежурный, служебный вход, дали ощутить романтическую натуру Санкт-Петербурга. Анна показала мне свой Питер. Это был другой Питер. Питер – как один прекрасный дом, на который я все время смотрел с улицы, а тут вдруг позвали туда на чай. Анна провела меня вовнутрь и познакомила с душой города. Это не была любовь с первого взгляда, это была привязанность после первого разговора с мраморным суровым господином по имени Петербург.

– Сфинксов решили установить на берегу Невы, у здания Академии Художеств. Архитектору Константину Тону поручили оформить пристань «в египетском стиле». К воде ведут широкие ступени, по бокам устроены полукруглые скамьи.

– От Сфинксов прямо веет каким-то восточным теплом.

– Кошки – хранители уюта в любом доме, а уж тем более в Петербурге. Греют.

– Николай Первый – молодец, что завел таких дорогих кошечек.

– Наверное, он купил их для компании своему голубому коту по прозвищу Васька, – улыбнулась Анна своей находке. – Тот жил у императора при дворе вместе с любимым спаниелем по кличке Гусар.

– Да, отличная компания.

– Но вообще-то мода на придворных котов пошла сам понимаешь от кого.

– От Петра Первого?

– Да, он был законодателем мод в этом городе, даже на клички. У него тоже был Васька.

– Василий Первый, – заметил находчиво я.

– Да, если не считать, что кличка «Васька» происходит от имени языческого бога Велеса. Ваську в тысяча семьсот двадцать четвертом году император Петр Алексеевич прикупил у одного из голландских купцов. Позже он издал указ, чтобы котов держали при амбарах для истребления грызунов. Моду на кошек поддержала дочь Петра – императрица Елизавета, она же ввела моду на маленьких собачек. Царица заказала из Казани тридцать самых лучших котов. Она же велела держать кошек в картинных галереях, где так любили искусство мыши. Сейчас целая кошачья гвардия служит в Эрмитаже. Их там уважают и ценят.

– Я тоже люблю кошек. Даже эти – вроде бы каменные, а чувствуешь, какое тепло? Посмотрел – вроде как погладил, успокоился, – перевел я взгляд со Сфинксов на Анну. – На самом деле это она тебя гладит, успокаивает.

– Дело тут не только в кошках. Теплом веет от всей композиции в целом. Сфинксов украшают декоративные светильники «на античный манер», отлитые бронзовых дел мастером Геде в тысяча восемьсот тридцать четвертом году, и полуфигуры грифонов – крылатых львов. Массивные лапы, мощные крылья и зубастые головы притягивают желающих «погладить кису»: популярная легенда обещает исполнение желаний тому, кто прикоснется к грифону. Но реставраторы, ответственные за сохранность памятников в Петербурге, настоятельно просят этого не делать: сотни тысяч рук, ежедневно трогающие скульптуры, протирают металл, он теряет форму – и кое-где толщина бронзы уже стала критической. Два века назад, когда делали грифонов, никому и в голову не могло прийти, сколько падких до небылиц гостей со всего мира будет принимать пристань на Университетской набережной.