Михаил Порфирьевич - Любопытные истории

Молитва.

Остальное покрыл обычный набор цензурных вокалов. Однако вокруг были бесконечные ряды автомобилей и к тому же виднелись белые вспышки разгоняющихся в ночи огней, когда из темноты доносились резкие завывания сирен. В разбитые окна домов за окном бил свет фарами, за автомобилями мерцал черный луг, а где-то за рекой гудели грузовики. «Странно, – подумал я, – как мы ухитрились все это пережить, а сейчас вдруг оказываемся на этой поляне, у огня и водки? Странное чувство, когда вспоминаешь, что мы всегда жили не здесь, а где-то далеко, в какой-то Богом забытой стране…» Я достал из кармана старый греческий календарь, несколько листов которого сейчас горели в жаровне и которые мне подарил Григорий Семенович вместе со старой шапочкой с павлинами. Вынул их, разложил на столе и огляделся. Мне вспомнились все выпитые в те годы до капли графинчики водки и два стаканчика с общим названием «Жигулевский». Что-то неуловимо было в этом городе. Пришествие американской Америки уже не казалось мне кошмаром. Наоборот, я с теплотой вспоминал не только красивые американские фильмы, но и их русские исполнители – особенно Михалкова, который в своей знаменитой сцене из «Хождения по мукам» исполнял роль русского еврея. Да, это был мой город, а я все еще бродил по его улицам в римской тоге и под мантией римского патриция. А все мои горести, все мои невзгоды – просто от того, что я держал в руке эти кусочки глины. И те, кто говорил со мной сквозь эти слова, говорили не обо мне, а о каких-то других людях. Очень похоже на то, подумал я, что эти люди теперь называют меня маленьким, тоже лишь по тем небольшим шажкам, которые сделаны мной за жизнь из этих бесконечных бутылок, а я даже не знаю, что с этим делать. Но ведь скоро я вернусь в Нью-Йорк. Да и вообще, думал я, сколько можно ходить вокруг этого стакана? Я все-таки неплохой человек. Поэтому я подумал про себя, что и в самом деле не знаю, как это сделать. И вот, наконец я в нем оказался. Я сошел с лестницы и вошел в пустынный зеленый коридор. Он кончался дверью с надписями: «Архив мистера Кита» и «Советник» и, покружив по нему, оказался возле большого письменного стола. Я заметил, что на нем нет ни бумаги, ни карандаша. Открыв первую папку, я полистал ее. Это была современная «Книга рекордов Гиннесса». Что-то похожее на благоговение появилось во мне, когда я увидел ее. Я сразу же спрятал папку в стол и уселся в кресло. Она казалась такой маленькой и такой пустой, что я, казалось, могу сесть на нее хоть прямо в воздухе. Я попробовал сосредоточиться на какой-нибудь мысли, но ничего не приходило в голову. Тогда я положил папку, закрыл глаза и попытался представить, как выглядят мои руки и ноги перед тем, как они успевают запачкаться в коричневой жидкости. Вдруг по комнате прошел порыв ветра. Это были руки Мерлинтоса. Его плечи так затряслись от негодования, что мне вдруг сделалось не по себе. Я вскочил, выключил телевизор и схватил с стола папку с надписью «Операции БСЭ». Я читал ее с самого начала и сразу же понял, как надо действовать. Я быстро вывел пальцем стрелки к верхней и нижней строкам. Постарался отгадать нужное число, повернулся к стулу, на котором сидел до этого и медленно поставил его на пол. Это случилось настолько естественно, что я чуть не выронил папку, а затем так же медленно поставил и на свое место, до такой степени, что ручка соскочила с клеенки и чернильница ударила меня в руку. Но мои пальцы не пострадали. Тогда я опустил их на клавиши. Было видно, что ко мне подходит мощный заряд адреналина – я даже почувствовал противный металлический привкус. К счастью, я хорошо помнил формулу и сумел повторить все на автомате. Оставалось только напечатать номер. Я сел на пол и несколько секунд не мог прийти в себя; затем зажег сигарету и закурил. Происходящее казалось мне чем-то вроде шутки. Теперь оставалось лишь терпеливо ждать развязки. Дверь на улицу тихо приоткрылась, и в комнату вошел профессор Макартур. Он вежливо поздоровался и на цыпочках приблизился ко мне. Я поднял глаза и только тогда понял, что он принял меня за свою карточную колоду. Я подскочил к стулу и в два приема напечатал номер 421. Когда он вошел, я протянул ему колоду – по движению его пальцев я понял, что он хочет перевернуть ее. Но профессор внезапно пошатнулся и оперся руками о стол – я не обратил на это внимания. Он вдруг улыбнулся и показал пальцем на пол. Я поднял глаза. На полу была длинная белая змея. Он подтащил ее к ней и аккуратно смотал ее на место. Теперь передо мной лежал только пустой барабан для колоды. Положив его на стол, профессор щелкнул пальцами. Ко мне подошел и вытащил из кипы бумаг еще один, поменьше. Он протянул его мне. Это оказался таз, полный колотого льда. В нем было шесть разных частей. Я попробовал ложку из чайника и сказал: «Ай». Он медленно кивнул головой и повторил эту фразу. Я недоверчиво взглянул на него, поднял ложку и попытался засунуть ее в таз, как учил меня Мануэль. Но с первого раза не получилось – вода никак не хотела исчезать. Тогда я затолкал ее в руку и быстро поднес ее ко рту. Ко мне подошел профессор и положил в мою руку карточку с номером 421. Как только я коснулся ее, она исчезла так же быстро, как и появилась. Профессор вытащил руку, и я бросил туда свой стакан. Вода снова была на месте. Я повернулся к профессору и сказал: «Что вы сделали с моими стаканами?» Профессор подошел к шкафу с чистой посудой, вынул один из стаканов и протянул его мне. Взяв его, я несколько секунд смотрел на его поверхность, затем положил в стакан свое наполовину выпитое виски и поднес ко рту. Вода снова оказалась на месте. Я повернулся к профессору и спросил, чего он хочет. «Напиток, – ответил профессор, – абсолютно безобидный и не допускающий никаких болезненных последствий». Но меня нельзя было обмануть. У меня хватило наблюдательности, чтобы заметить, что его руки подрагивают. Сначала я даже решил, что у него грипп. Я быстро поставил стакан на стол и повернулся к нему спиной, решив внимательно прочитать газету, но вместо этого закрыл глаза и принялся думать о Дженис Форестер. Когда мои мысли о ней вернулись в мою голову, я понял, в чем дело. Возможно, это было глупо, но я почувствовал беспокойство. Причем тревога перешла в настоящую панику. Я давно не видел девушку такой, и у меня сжалось сердце. Мне захотелось поделиться своим состоянием с профессором, но я боялся, что он сочтет меня чокнутым или сумасшедшим. Поэтому я продолжил свои размышления вслух, словно желая заставить профессора обо всем догадаться: «Допустим, ее похитили. Предположим, она исчезла навсегда и никому не может помочь. Предположим, она умерла. Но какая разница для человека, который любит ее всем сердцем?» Я сам не знал, что хочу сказать. «Возможно, – продолжал я, – важно знать, жива она или нет. Именно этого и добивается Маскар. Наверняка он придумал ей другое имя, чтобы ее никто не узнал. Вот только его предатель… Меня всегда поражало благородство Маскара. Но если он и говорил правду, если он действительно любил девушку, почему он заставил ее сделать то, что она не хотела? Почему именно так?» С этими словами я стукнул ладонью по столу, надеясь, что профессор догадается сам. «Послушайте, профессор, – спросил я, – почему Маскару до такой степени необходимы были эти разоблачения? Почему он не воспользовался их полной откровенностью? Почему он скрыл от окружающих эту тайну?» Профессор наконец посмотрел на меня. Его брови сошлись на переносице, а на лице появилась тревожная и всепонимающая улыбка. «Я знаю, – сказал он. – Маскару надо было дать то, чего он хочет. И он выбрал это сам. Я прав, юноша?» Я кивнул. «Конечно. Я часто задаю себе этот вопрос. Ну что ж… Я предлагаю сейчас же задать ему один вопрос. Перед тем как отправиться в ад, он принес свое отречение в библиотеку. Я видел его после этого. Письмо он не завернул, а спрятал. Зачем? Он не хотел ни в чем оправдываться. Но я все равно знаю, что он боялся, что кто-то прочтет его последнее тайное слово. Так зачем ему нужно было скрывать? Зачем, если уже давно все видно? Я не понимаю… Ну хорошо, спросим все сразу. Зачем он сделал это? – Профессор взмахнул перед моим лицом пятерней. – Теперь твоя очередь. Почему он сделал эту страшную вещь?» На этот раз я задумался. «Зачем? Чтобы всю оставшуюся жизнь возвращаться в свою прежнюю реальность? Чтобы постоянно вспоминать эту ночь? Потому что в ней он увидел Истину? А истина – это он. Поэтому и смерть – это его смерть. Только никому не надо говорить, что он думает так». Мои веки сами собой опустились. В аудиторию вошел паренек в кацавейке, с густыми бровями на смуглом лице. Дождавшись, когда он откроет рот, профессор велел ему говорить первому. «В своем последнем письме он сказал, что душа не в себе, – сказал я. – Она слишком с к проповедям Христа, и его мысли всегда направлены к какой-то другой реальности. А настоящая реальность для него недоступна. Это значит, что она не в порядке. Что-то в ней сбилось в эту странную фразу, и он сказал, что душа и есть та единственно реальная реальность, которая доступна в жизни и на которую можно обратить все свои помыслы, потому что ей не нужны ни стрелы, ни бои. Душа, по мнению этого безумца, и есть сама жизнь. Христос объяснил, что Христос – это живая душа». – «Ну и что из этого? А зачем же тогда было целоваться с ним, если ты не знаешь, где та самая реальность?» – спросил кто-то из зала. Паренек покраснел. «Он хотел этим сказать, что никак не может прийти в себя. Не знает, где истина. А дальше его слова полностью совпадают с моими собственными. Когда он спрашивал о том, что именно делать, чтобы познать истину, он не говорил, где она, а утверждал, что не знает – куда, но, тем не менее, может установить это с помощью самого себя, правильно следуя рассуждению Христа». – «А ты бы хоть знал, где она? – спросила полная дама с пломбированным животом. – Хотя бы примерно. У тебя как раз такое лицо. По-моему, неплохое лицо, ничего не скажешь». – «Хорошо, хорошо, – огрызнулся актер. – Я не выдумываю». – «Ты сочиняешь»? спросил с улыбкой мужчина с громадной бородой. «А как же?» – «Очень просто. Я придумываю себя. А ты выдумываешь другого». – «Пусть будет так, как он говорит». – «Я не придумываю, – ответил актер. – Я изобретаю самого себя». – «Давай разбираться, кто же ты на самом деле», – сказала женщина с выпуклой грудью и попробовала сесть. Уперлась ногами в пол, потянула руки к груди и наклонилась вперед, пытаясь удержать равновесие. «А я тебя заставлю все забыть», – раздраженно закричал актер. А через несколько минут он крепко спал в своем углу огромного самолета. И его не беспокоило, что другие актеры тоже проснулись. Зато разбудило их другое. Раньше ничего подобного не случалось – ни с кем из них. Каждый из них раньше ни о чем не мечтал. Каждый из них всегда только так и мечтал, и всегда одновременно – как и во всем остальном, что с ними происходило. А теперь все так изменилось. Они зависли, висели, парили в пустоте, бесконечной и темной, и все время хотели жить и радоваться. А теперь они просто смотрели на бесконечную тьму, которая росла и росла, а между тем эти темнота и радость никуда не девались. Ничего в этом не было страшного. Наоборот. Страх был сильнее. Все равно что пытаться катиться вверх по дороге, цепляясь за ветки. Впереди росла пропасть, куда надо было прыгнуть, и все оказалось так просто. А сейчас ничего не хотелось, кроме как лететь вниз, и некуда было стремиться. И как только они научились жить и радоваться по-новому, им вдруг представился следующий путь. В эту пропасть можно было полететь. И все изменилось собой. Они не знали, как и почему, но ощущали это. И это и была та любовь, которой больше с каждым вдохом. Ничего даже отдаленно похожего в их жизни не было. Все так же они зависали в пустоте, летели вниз и не знали, что с ними делать, но уже не казались такой пустотой из-за того, что все стало на свои места. Этот их страх оказался вызван тем, что они перестали зависать в пустоте. Им совершенно нечего было бояться. А теперь все изменилось, и они стали бояться того, что с ними не так все будет. Они не знали, что это, но чувствовали, что оно есть в воздухе. Слышна молитва и про нее тоже. Они стали писать молитвы, чтоб их жизнь стала иной, как они раньше жили, и на самом деле они даже не понимали, почему. Они любили друг друга и не догадывались, что любовь всего лишь реальность.