Эрнест Мельц - Кукловод

– У вас тут все хорошо? Я слышала шум.

– Шум? Ах да, это я случайно выронила книгу. Мы, э-э, с… пациентом обсуждали, что он любит читать. Я хотела…

– Так, милочка, они не пациенты, они дети! Разве он чем-то болен?

– Нет.

– Вот и зарубите это себе на носу. Дарен, ты как себя чувствуешь? Все хорошо?

– Дарен?

– Да, Дарен, вы что же, даже имя его не записали?!

– Все хорошо, тетя Лиза.

– Вот и славно. Беги к себе, поиграй во что-нибудь.

– А можно в шахматы, тетя Лиза?

– Ну конечно, можно, Дарен. Вы же закончили свой «прием», Маргарита?

– Да, закончила, Елизавета Андреевна.

– Ну тогда попрощайтесь с мальчиком, а нам с вами еще нужно поговорить.

– Всего доброго… Дарен, – она опять сделала паузу перед моим именем, да я и не хотел, чтобы она запоминала имя такого идиота, как я.

– До свидания.

Я выбежал из кабинета, но все еще чувствовал, как взгляд Риты пронзает мне спину, и спешил уйти с линии огня, скрывшись за ближайшим углом.

«Почему так долго, Маргарита?» – послышался утопающий в глубине коридора голос Елизаветы Андреевны, когда я уже скрылся за поворотом.

Больше я ее не видел. То ли закончилась практика, то ли она не справлялась с обязанностями, так как большинство не воспринимало ее всерьез из-за ее возраста и приятного личика, а может, она и вовсе разочаровалась в карьере психолога, убедившись, с какими оболтусами вроде меня ей придется работать. Забавно, я силюсь, но все же не могу вспомнить черт ее лица. Помню только ее глубокие, как кристаллы, карие глаза и темные волосы, которые развевали едва уловимый, чуть сладкий весенний аромат, которым невозможно было надышаться.

Я не помню тот миг, конкретный случай или просто день, когда краски поблекли, и то, что радовало меня до этого, стало только раздражать. Но продлилось это недолго. Краткая, но содержательная повестка из военкомата поставила жирную точку, перелистнув очередную страницу моей никчемной жизни. Меня определили в железнодорожные войска в воинскую часть 41146 в Омске. Но рассказать о тех временах мне почти нечего. В первый же месяц в части среди сослуживцев произошел конфликт, и меня отправили в медчасть. Вот так – конфликт у сослуживцев, а к доктору меня. Я провел там две недели, и то больше оттого, что были новогодние праздники и никому не было до меня никакого дела. Поэтому свой первый новогодний праздник вне приюта я встречал в одиночестве, глядя на завывающую метель за окном. Моим единственным развлечением было смотреть на пролетающие клубы снега под одиноким уличным фонарем и угадывать, в каком направлении ветер в следующий момент направит безвольные снежинки.

В середине января, когда я совсем окреп, со мной побеседовали несколько врачей, а потом отправили на гражданку. Не знаю тому причин, ведь я чувствовал себя хорошо, и, кроме заметной горбинки на сломанном носу, видимых изменений не было. К тому же она делала мое лицо мужественней, так что я совсем не расстраивался. Возможно, меня разжаловали, чтобы не накалять обстановку в части, ведь очевидно, что меня невзлюбили с самого первого дня, или, может, это гостеприимство у них такое, все были очень рады столичному гостю. Так окончилась моя карьера в Вооруженных силах России. Пойти служить по контракту мне не дозволяли по медицинским показаниям, не особо вдаваясь в разъяснения. Все было в моей карте. Я не особо унывал, но осознание того, что очередная дверь захлопнулась перед моим носом, вгоняло меня в депрессию. И ведь это та дверь, куда некоторых затаскивают силой, а меня оттуда просто вышвырнули.

Зная, что возвращаться мне некуда, командир отрекомендовал меня по знакомству на вокзал. С работой на путях, хоть и по большей части теоретически, я уже был знаком. Выбора особого не было, а тяжелый труд меня не пугал, поэтому меня определили на один из столичных вокзалов. Я осматривал рельсы, работал грузчиком, укладчиком, помогал по электричеству, но большую часть времени я подметал. То летом, а зимой убирал снег, в общем, был на подхвате. Я никогда не отказывался ни от какой работы, конфликтовать особо было не с кем, поэтому я себя даже смог зарекомендовать с какой-никакой, но лучшей стороны, если такая у меня была.

Я проработал на станции чуть больше двух лет, но так ни с кем и не сдружился. Знаете, так, по-настоящему, чтобы можно было говорить по душам? Ну конечно же, вы знаете! А я вот не знаю. Люди меня сторонились. Жил я недалеко от вокзала, в квартире, что предоставила компания. Но назвать это квартирой можно было с большой натяжкой. Со мной проживали еще трое мужиков, также трудившихся на путях, и представлялось это все одной большой грязной коммуналкой, более похожей на строительные бараки, разве что туалет не на улице. Но судя по количеству песка и грязи, что мы натаскивали с улицы на ногах и которую никто не убирал, длинный коридор представлялся неосвещенной парковой аллеей, усыпанной пустыми бутылками и сношенными сапогами. Один из моих соседей был парень из солнечного Узбекистана по имени Холбек. Крепкий мужчина лет тридцати пяти, тихий и угрюмый. Но когда в редком случае он чему-то радовался, то закатывался в неудержимом гоготе. Глаза его при этом скрывались за узкой расщелиной пухлых век, проступали частые крупные белые зубы, и, когда он задирал голову, на шее его противно выпячивалась огромная родинка. Впрочем, он быстро унимался, видимо вспоминая об этой родинке, которой явно стыдился, и снова прижимал подбородок. Оттого его взгляд исподлобья и казался таким угрюмым. Он держался в стороне от остальных, а от меня в особенности, и старался общаться в кругу своих. Двое других были земляками из Липецкой области и уже по одной этой причине держались вместе. Другая вещь, сближавшая Сергея и Анатолия, – это бутылка. Они не выходили на пути, не опрокинув пятидесяти граммов. А так как я совсем не пил, со мной найти общий язык они не могли и вовсе сторонились, недоверчиво относясь к моему культу трезвости.