Дмитрий Гаврилов - Американские горки. Рассказы и повести

– Главное, нетривиальная, – язвительно рассудил Никита Тимофеевич и, всё более перенимая речевую манеру собеседницы, поинтересовался. – А нельзя сегодня в мешке городском, каменном оскоромиться, а опосля на хате твоей разухабиться?

– Нельзя.

– Почему?

– Нельзя, и всё.

– Аргументированно. Ладно. Понял.

– Молодец.

– Только вот, когда и во сколько приехать, я так и не уловил.

– В воскресенье. Без пятнадцати двенадцать.

– А-а-а…

– Бестолочь! – молвила Кассиопея Игоревна и вдруг заломила руки. – Ах, оставь меня теперь!! Ах, оставь, человече развратный!!!

Томимый бабочками в животе, словно сбрендившая от любви старшеклассница, Никита Тимофеевич в субботу вечером так и не заснул. Перед глазами только и делали, что мелькали голые бабы в обнимку с фольклорной нечистью.

– Фу, – мужчина сел в потной постели, измятой в бессоннице. – Поеду-ка прямо сейчас к матери. Дров ей на зиму нарублю. От нее – сразу в гости к Игоревне. А то, неровен час, поллюциями изойду.

Никитка так скоро расправился с древесиной, что несмотря на время, потраченное после на тщательное мытьё с ароматным шампунем и причёсывание на ровный пробор, всё равно оказался у калитки предмета своего вожделения часа за три до назначенного.

Кавалер вышел из надраенного авто, подтянул белоснежные носки, поплевал на белоснежный носовой платок, вытер им несуществующую пыль с белоснежных кроссовок, аккуратно сдул с плеча белоснежного поло наглую дрозофилу, пошарил в кармане белоснежных шорт и, нащупав презервативы, достал их и небрежно закинул в перчаточный ящик.

– Чтобы чувствовать острее! – сглотнул слюну Никитка и протяжно погудел в клаксон.

Из-за покосившегося штакетника покашляли, потом послышались шаркающие шаги.

– Калитка не заперта. А ты чего в такую рань, демон? – заспанная хозяйка с лёгкой досадой покосилась на будильник, извлечённый из кармана замызганного халата. Она ещё не избавилась от остатков сна в чуть морщинистых уголках глаз и даже не чистила зубы. Галоши на босу ногу тоже не добавляли сексапильности. – О, счастье очей моих! Что за чушь я несу несусветную! Тебе я нынче рада! Как, впрочем, и всегда! Входи же, входи, конечно!

– Пардон мадам, уж замуж невтерпёж! – кратко пояснил гость, мигом сообразил, как открываются просевшие под грузом лет, рассохшиеся въездные ворота, и минуту спустя виртуозно запарковался под ссутулившимся деревянным навесом на тесной площадке, засыпанной наполовину ушедшим в землю гравием.

От стоянки к некогда роскошному крыльцу старого, небрежно облитого коричневой морилкой одноэтажного сруба вела вся в выбоинах, выложенная брусчаткой и поросшая мхом дорожка. Она стелилась меж вычурных кованых опор винтажных газовых фонарей и кустов сирени. За ними под щадящими лучами утреннего солнца последней декады августа купался в нежной росе давно некошеный, одичавший газон. В общем, денёк для конца лета обещал быть недурственным, и в спрогнозированное бездушными новостями ненастье не верилось, хоть и громыхало где-то за горизонтом всё чувствительнее.

Легко вбежав по скрипучим ступеням и обменяв уличную обувь на кем-то стоптанные тапочки, визитёр через сдвоенные, чуть перекошенные двери с потрескавшимися от пола доверху витражами посеменил за нерадивой хранительницей очага и оказался в тесной, плотно заставленной мебелью столовой.

Внутреннее убранство дома соответствовало тому, что было снаружи. Посреди комнаты стоял овальный, накрытый однотонным голубым сукном, массивный, с раздвижным механизмом обеденный стол, в центре которого в отколотой вазе из богемского хрусталя со вчерашнего вечера понуро умирали от жажды небрежно сорванные флоксы. Стулья с резными ножками хоть и были явно ручной работы, но их просиженные сиденья с жирными пятнами на гобеленовой обивке невольно заставляли задуматься об опрятности их владелицы.

Вдоль панорамных окон всё пространство занимал угловой, по-восточному низкий, с обилием мягких подушек диван, обитый бархатом под цвет скатерти и прожжённый в трёх местах окурками. Напротив лежбища согревала в холода вся в изразцах, диковинная печь. На вид ей было лет сто, не меньше.

Посудный шкаф у четвёртой стены тоже не выглядел новоделом. Три исцарапанные полки под сдвижными стеклянными фасадами занимала сваленная в кучу посуда всех времён и народов. Чего там только не было: тарелки, чашки, стаканы, солонки, подсвечники. В закрытых ящиках ниже сам чёрт поломал бы ногу: приборы из натурального серебра перемешались со скрепками, таблетками, шариковыми ручками и, о боже, произведёнными ещё в ГДР пупсиками, истыканными, словно куколки культа Вуду, булавками и иглами.