Валерий Копнинов - Сукины дети. Том 1

– Пап, – поражённый своей догадкой, перебил я отца, – это же из книжки: «Двадцать тысяч льё под водой» Жюля Верна! Неужели прадед знал этот роман?

– Я тебе передаю всё, как было, – видя мой неподдельный интерес к рассказу, с охотой подхватил отец. – Ты сам и додумай дальше! Это ещё малая часть его познаний. Память у него до глубокой старости была крепкая, и первым делом молитвенное песнопение у него имелось на все чтимые тогда праздники: Рождество, Пасху, Троицу… Голос у деда был не такой сильный, как вот у певцов, скажем, но глубокий и задушевный:

Отец, прищурив, почти совсем закрыв глаза, пропевал мне кусочек из пасхального богослужения, и я, воодушевлённый непривычной мелодикой и не совсем понятными словами, успевал увидеть в отце, на короткие мгновения, совсем другого человека. И он тоже, видимо, ощутив в себе некую искру, продолжал свой рассказ более благостно.

О том, что Библию прадед знал почти наизусть, и о том, как от него же отец про восстание Спартака первый раз в жизни услышал, и про Пугачёвский бунт, о полководцах Суворове и Кутузове, про смуты русские, о Минине и Пожарском, да не перечесть всего.

– Он вообще, дед мой, а твой прадед, рассказчик был занятный, – говорил отец. – Летом, ладно, детворе не до баек, мы домой-то не загонялись почти, да и война шла, голодно было. Как могли, тогда мы, ребятишки, себя кормили. Каждое утро или на рыбалку шли, или сусликов выливать из нор. Поймаешь суслика, cваришь, разделишь с дружками и съешь, а шкурку его бежишь сдавать в заготпункт и на деньги те конфеты-подушечки к чаю покупаешь. Зимой, конечно, того раздолья нет. Валенки, тем более ботинки для малышни не предусмотрены – это когда ты в школу пошёл, тебе обувь справят, а пока до школы не дорос – сиди на печи. Я к другу своему, Толику, в гости босиком бегал по снегу. Так-то вот. И темнело рано – в доме из освещения только коптилки масляные, керосин берегли как стратегический запас. Такими вот зимними вечерами любили мы с сестрёнкой меньшой, Райкой, залезть к деду на полати и слушать истории, вычитанные им из книг, или сказания о подлинном житье-бытье…

Отец затихал на время, казалось, глубоко уходя в себя, но я, будучи не впервой слушателем его рассказов, понимал, что сейчас, ухватившись за тонкую ниточку заданной темы, он размотает весь клубок дорогих ему воспоминаний, пополнив мои знания о родичах новыми событиями. Именно пополнив, потому что детская память цепко схватывала и надёжно сохраняла поведанное мне ранее.

Дед мой на фронте находился с первых дней почти, сыновья его старшие тоже воевали – прадед остался за главного из мужиков. На войну его не взяли – по возрасту и по болезням. Прадед к тому времени сдал сильно, из дома не выходил – ноги не слушались. Году в сорок втором он совсем уже ослеп, стал почти беспомощным, многое забывал, путался… Легко, к примеру, поддавался на детские шутки, принимая крошки табака, которые внучата украдкой сыпали ему на бороду, за пронырливых клопов.

– Говорил я тебе, какие мы деду козни строили? – наконец собравшись с мыслями, не спеша продолжал отец, словно бережно окуная меня в стоячую воду далёкого прошлого. – Ну, конечно… Но, даже уличив нас с сестрёнкой в проказах, не злобился, и самым сильным ругательством в наш с Райкой адрес было: «Ох вы, проваленные». А чаще всего дед звал нас по-особому – зайками. Зимние вечера в деревне нередко похожи один на другой. За двойным окошком с намёрзшей ледяной коркой не углядеть ничего, только если дырочку ногтем процарапаешь, увидишь белый как молоко снег в лунном свете. Да и то, если ясно в небе. Чаще – темень, метель воет в трубе, подбегая с ближних полей, а может, и не метель вовсе, а волки, стаей промышляющие по окраинам села. Тогда волков было множество несчётное, и тянулись они в холода поближе к жилью, в надёже на какую-нибудь поживу. Лезем мы с Райкой к деду на печь, и что нас больше гонит – то ли страх, то ли холод, – неизвестно. «Что, испугались, зайки? – спрашивает дед, слыша, как карабкаемся мы на полати. – Бегите, бегите скорее сюда. Райка, егоза, не оборвись…» А мы с вопросом к нему сразу: «Кто это за оградой воет, деда?» Он отвечает: «Волчки, должно быть… За овцой, никак, пожаловали. Прогнать-то их некому». Мы дальше с расспросами: «А кто их должен прогнать?» Дед нам разъясняет: «Как кто – мужики, кто же ещё-то! Да только мужиков на селе сейчас и нет никого. Всех война подмела дочиста… Раньше как – в каждой семье и на каждом дворе мужики, да не по одному. А вместе соберутся со всей деревни – вот тебе и коллективное хозяйство. По весне выйдут всей артелью пахать да сеять… Ну, бабы, конечно, тоже в работе. Смотреть любо-дорого. На что хозяйство колхозное большое, и то в полном порядке содержали. Пашеничку (дед так пшеницу именовал) осенью сдавали в область на элеватор да себе в амбар засыпали то, что за трудодни выделено. Хором боярских не имели, но всякий хозяин прокормить мог семью не малую… А нынче что? Война всё перевернула, перепутала. Председатель колхозный, Кузьма Сергеич, воюет, сын его Петька воюет… Ох и гармонист же заядлый, этот Петька! Ни одной свадьбы без него не играется и у нас в деревне, и на другом берегу реки в Славинке – тоже. Так вот, с гармонью, он и ушёл. Девки, что холостые, провожали его – пели: