Виталий Беспалов - Ксения, которая скоро умрёт. Хроники Петербурга курильщика

Хочется успеть осуществить свою мечту, но какую? Прыгнуть с парашютом не вариант, Земфира концертов не дает, да я и сама далеко отойти от палаты сейчас уже не в состоянии. Остается только начать писать мемуары. Я же в юности хотела стать второй Джоан Роулинг. Ну и сейчас друзья «ВКонтакте» и Facebook пишут мне, что я круто излагаю свои мысли. Черт его знает, может быть, после моей смерти по мотивам этих писанин Гай Германика кино снимет.

Сегодня весь день льет дождь, пасмурно, лень даже думать о чем-то серьезном. Но я все же попытаюсь воспроизвести свое самое первое воспоминание, чтобы было с чего начать дневник.

Это декабрь 1994 года. Мне уже почти пять лет. Мой стройный и красивый папа катит меня на санках из садика домой. Снега в наших краях зимой горы, убирать бесполезно, детей поголовно на санках и возят. По крайне мере, возили в 94-ом.

И ты сидишь, счастливая и важная. Смотришь на небо, где очень много звезд и они такие яркие, такие красивые… И, конечно же, падают снежинки. А ты, понимая, что у папы на спине глаз нету, ловишь их ртом. И гордишься, что сделала что-то очень важное и запретное, но никто тебя за это не отругает, никто не скажет: «Ты что! Заболеешь ведь!»

Я очень хорошо запомнила этот вечер. Придя домой, папа переодел меня и усадил перед телевизором. Мы жили в общаге в очень тесной комнате: маленький столик, диван, шкаф, телик и раздвигающееся кресло, на котором я и спала. Все.

Я смотрела какую-то передачу, родители, как всегда, ругались в метре от меня – ничего необычного. Никакого внимания я на это не обращала. А потом папа обулся и ушел. И больше никогда не возвращался.

«Как хорошо, что ты не девчонка. Батя твой говнюк, а не мужик. Так хоть ты вырастешь, появится дома настоящий мужчина. Впервые в этой сраной комнате», – сказала мне тогда мама и истерично засмеялась. Я не поняла, о чем она.

А маме было все равно, она просто пыталась сделать что угодно, чтобы меньше думать о своих перспективах. Двадцатидвухлетняя продавщица в продуктовом магазине с пятилетним сыном, живущая в общаге, которая досталась ей от покойного деда. Большая любительница выпить, так и не похудевшая после родов, окончившая на тройки девять классов… ну и все вот в таком духе.

Это сейчас я взрослая, все осознаю и анализирую. Тогда вообще не понимала, что происходит. Ну, ушел папа, так придет когда-нибудь, подождем. Первое время часто спрашивала у мамы: «А когда папа вернется?» (чем ее очень злила). В очередной раз она крепко схватила меня за руку, тряхнула и сказала: «Смотри мне в глаза и запоминай! Папа больше никогда не вернется, его больше нет! Считай, что он умер».

Я заплакала. Хорошо помню красные следы от ее ладони на моем запястье, которые еще минуту не проходили, я смотрела на них, и слезы текли по моим щекам. Следы прошли – я перестала плакать. Понимала, что папа не умер. Ведь не было гроба, похорон – значит, мама врет. Наверное, в эту минуту я стала любить ее чуть меньше.

Кем была я тогда? Упитанным рыженьким мальчиком Женей. Мама назвала меня так в честь своего дедушки, которого очень любила. Он умер за месяц до моего рождения. Изначально они с папой хотели назвать меня Витей в честь Цоя, которого обожали, но жизнь внесла свои коррективы. А Цой умер через год, как я родилась.

Странно, что я не выросла уголовником. Контингент в нашем общежитии был таков, что к этому все и подталкивало. А до лет десяти я мало где бывала кроме школы и коридоров общаги. Видела, как от передоза загибались парни и девушки, видела, как кого-то пиздили зубами об перила. Кто-то из соседей возвращался с зоны, кто-то уходил мотать срок. Не вся общага такая, конечно, тут даже пару моих учительниц жило.

Но в целом – днище. Хорошо помню, как я позвала к себе домой свою первую школьную подругу Кристину («пока мамка на работе»), а она ответила, что ее родители ни за что не отпустят ко мне. «В общагу» ей нельзя.

Родители ее были из какого-то крупного города, попали в нашу Кондопогу по распределению после вуза, поженились тут и по какой-то причине остались. Интеллигентность у них сочеталась со снобизмом; абсолютно ко всем, кто их окружает, они относились с нескрываемым пренебрежением. Я исключением не была.

На отказ Кристины идти ко мне в гости я даже не обиделась, понимала, что «чужим» в моей ободранной серой пятиэтажке может быть страшно. Даже чувствовала свое превосходство: я-то не боюсь, каждый день тут нахожусь, а кто-то сюда даже заглянуть опасается.

Спасло меня от тюрьмы и разбоев то, что я могла каждый день спокойно одна бродить по коридорам или сидеть дома, рисуя что-то в тетради часами, совершенно не парясь, что рядом никого нет. В это время соседские девчонки и пацаны чем-то занимались вместе – я даже не знаю, чем именно: может, письки друг другу показывали, может, клей нюхали. Мне совершенно не хотелось ни с кем общаться. Появлялись «плохие компании», появлялись «очень плохие», а я стояла особняком ото всех.