Мари Веглинская - Тени забытых пиратов. Повести и рассказы

Что касается нас, то мы приняли Любашу с неохотой. Она была нам чужой. Особенно невзлюбила ее Янка. Все ее едкости и колкости теперь были направлены исключительно на Любу. Она высмеивала ее, не стесняясь, всячески унижала и даже оскорбляла. Настолько откровенно, что всем становилось не по себе. И даже Ленка, преданный Янкин друг, как-то не выдержала и сделала ей замечание, из-за чего они даже разругались. И постепенно отдалились друг от друга. Особенно Янка вязалась к Любиному выговору и словарному составу. Люба и правда говорила смешно для московских ушей. Гостиную она называла залой, ложилась «под одеялу», мылась «в душу», а многих терминов попросту не знала, особенно таких заумных, которые вдруг так неожиданно полюбила употреблять Янка: детерминизм, концепция, экзистенциализм, когерентность. Вероятно, Янка и сама их значение толком не знала. Конечно же Люба не читала Джойса, Кьеркегора, Маркеса и даже «Мастера и Маргариту» Булгакова. Надо сказать, что Янка сама так и не осилила «Улисса», да и с учением Кьеркегора была мало знакома, но очень любила о них говорить, особенно в присутствии Любы. А еще Люба грызла ногти, когда нервничала. Вот уж где Янка отрывалась по полной! И если поначалу Люба пыталась что-то рассказывать, то довольно скоро замкнулась в себе и больше уже ничего не говорила. А сидела в уголке и молча слушала.

Она была другая, не такая как мы. Как однажды про нее сказала Ленка: «Она настоящая». Пожалуй, это самое верное слово, характеризовавшее Любу. Естественная и открытая, она никому не желала зла, всех всегда оправдывала, любила веселую музыку и кинокомедии. И тем не менее, в ее глазах светился природный ум. И то, что она не смогла получить в деревенской школе, Люба с удовольствием добирала в Москве, попав на благодатную почву. Сама того не желая, Янка просвещала ее, давая наводки на литературные произведения, модные в Москве новинки. Сидя в своем уголочке, Любаша внимательно и с интересом слушала наши разговоры, ловила каждое слово, вникала в суть, а потом шла в библиотеку и читала. Думаю, в результате, она оказалась гораздо начитаннее и просвещённее, чем мы. И уж чем Янка, точно. Единственным человеком, сблизившимся с ней, как не странно стала Ленка. То ли от жалости и сострадания, то ли эта девушка действительно ей понравилась своей искренностью и простотой, то ли на зло Янке, но постепенно Ленка с Любашей стали закадычными подругами.

Лёньке, конечно, не нравилось, что Янка высмеивает и даже унижает Любашу, но то ли природная интеллигентность не позволяла ему делать замечание даме, то ли страх потерять друзей, но он никогда не останавливал Янку. Хотя все замечали, как ему неприятно это слушать. Однажды он все же не выдержал и одернул Яну, на что она ответила, что ее шутки распространяются на всех и выбирать она не будет. И это было правдой. Под острые Янкины стрелы попадали все. Просто Любаше доставалось больше других.

Любаша была красива. Такое правильное хорошее русское лицо с тонкими, но благородными чертами лица. Особенно выделялись глаза: большие, синие как васильки, в обрамлении длинных темных ресниц, и изящно изогнутые брови, а волосы совершенно неопределенного цвета, то ли золотисто-соломенные, то ли рыжеватые, с темными каштановыми прожилками, словно мелированные в три оттенка, заплетённые в длинную толстую косу. Это была очень породистая девочка. Особенно поражали ее руки, изящные, грациозные, с тонкими длинными пальцами, аккуратными ноготками, так навязавшимися с руками девушки, которая доит корову. А доить корову Любаша умела, о чем с гордостью рассказала в первый же день. Даже Яна отметила красоту ее рук:

– Такими бы пальчиками, да на пианине играть, а ты корову доишь!

Из-за постоянных Янкиных нападок Лёня и Любаша перестали бывать в нашей компании. Но время от времени приглашали к себе, особенно когда дядя Лео и Софья Григорьевна уже уехали в Израиль, и Любаша чувствовала себя в доме полноправной хозяйкой. Причем, она умудрилась изменить в доме все, включая обстановку. Если бы Софья Григорьевна вернулась, то несомненно упала бы в обморок. Но она не вернулась. И Любаша все сделала по-своему. Янка побывала там только раз. Она тут же ехидно все прокомментировала и больше не появлялась. Да и мы бывали редко. Как жили Лёнька и Любаша, мы почти не знали. Чем занималась Любаша, Лёнька не рассказывал. Но Ленка как-то обмолвилась, что Любаша поступила в какой-то техникум на бухгалтера, поскольку у нее только 8 классов, в институт идти она не могла. Это тоже не прошло мимо Янки. То, что в Москве эта милая деревенская барышня вполне обжилась, стало понятно, когда они вместе с Лёнькой пришли как-то на Новый год. Заграничные израильские шмотки изменили Любашин облик, но коса осталась, и никакой косметики, как и раньше. Вела Любаша себя так же скромно, чувствовала себя с нами неуютно, и они с Леней быстро ушли, а с ними Ленка и Лёнькин друг Миша. Все это Янку дико взбесило. Если бы Любаша услышала, что говорила про нее в тот вечер Янка, то не появилась бы уже никогда. Возможно, кто-то все же передал ей, но больше Лёня и Любаша не приходили, как-то совсем отдалившись. Теперь на все праздники они уезжали к Любашиным родителям в деревню, где еще жили ее братишка и сестренка. Из деревни чемоданами пребывало домашнее сало, соленья с вареньями, картошка, морковка, свеколка, грибочки и прочий гостинец. Обо всем этом мы узнавали от Ленки, смеясь, она как-то сказала, что Лёня скоро в дверь не пройдет. Лёнька и правда стал еще толще и мясистее, но Любаша стала ограничивать его в еде и даже посадила на диету. Все это было так смешно и нелепо! Мы не верили своим ушам.