Костя Пекинец - Малолетка

Началась драка. Оказывается, все в камере, кроме меня, знали, что она будет. Меня не предупредили, потому что я был новенький. Все произошло очень быстро. Забежала охрана, разогнала всех по камерам. Когда мы зашли в камеру, я увидел, что у батька (его звали Фаст) из спины торчит заточка. Он же этого даже не почувствовал, видимо, находился в состоянии шока.

Тем, кто не был в тюрьме, тяжело описать, что значит – потерять свободу.

Состояние, когда ты уже ничего не решаешь. В нашей камере надо было спрашивать разрешения даже для посещения туалета, но об этом я узнал позже.

Фаста забрали на больничку. Больничка – целый этаж, специально отведенный для больных. На самом деле там находилось немало тех, кто вступил в соглашение с органами. Больничка была еще одной из форм поощрения. Там лучше кормили, у каждого была своя шконка. Ради такой привилегии многие симулировали болезнь или занимались членовредительством, например, глотали кресты.

Кресты – два куска проволоки или два гвоздя, крест-накрест перемотанные резинкой. Складывают, засовывают в хлебный мякиш, проглатывают, ждут, пока мякиш рассосется, и тогда человек чувствует адскую боль. Ему делают операцию, вырезая часть кишки. Я видел таких ребят. Они становились инвалидами взамен трех-пяти месяцев, проведенных в больничке.

Фаст же в больничку поднимался часто. Но не из-за болезней. Опер водил его в женскую палату в награду за каждую новую явку с повинной. Фаста это сильно мотивировало. Поэтому, чтобы подняться в больничку и потрахаться, он не брезговал тем, чтобы оттрахать кого-то в камере, если тот был не готов дать явку и взять на себя срок.

Ко мне присматривались недолго. Уже на третий день я получил первых пиздюлей. Для этого не нужно было совершать что-то особенное. Такова была мера запугивания и поддержания порядка. Ты мог заговорить во время сна батька, и этого было достаточно.

Однажды я увидел на столе несколько черновиков с заголовками «Явка с повинной». Потом узнал, что даже торпеды, которые заехали с обвинениями, по которым сулило два-три года, уже написали себе по восемь-десять лет. У самого батька был срок десять лет. Больше малолеткам не дают, а так как у него были статьи 132 и 105 – изнасилование и убийство, то переходить на взрослую зону он не хотел. Знал, что с него спросят. И вот ему уже двадцать лет, он незаконно сидит в малолетней хате, потому что это на руку операм.

Однажды меня повезли на следствие в милицию. Там я встретился со своими подельниками. Они спросили, в какой камере сижу, и, узнав номер, были шокированы.

Оказывается, о нашей камере легенды ходили. Но я этого не знал, думал, вся тюрьма такая.

В камере никто ни с кем не говорил по душам. На душе не было ничего хорошего, а за негатив тоже можно было отхватить.

Как-то ночью, когда элита спала, мне удалось заговорить с парнем, который сидел на трассе, принимал и отправлял почту. Он рассказал мне о пришедшем из черной хаты письме, в котором ребята соболезновали всем попавшим в заточение пресс-хаты и рекомендовали нам ломануть батька. Для этого предлагалось вскипятить воду и, если есть, добавить в нее подсолнечное масло, затем во время сна вылить эту жидкость на лицо батьку, вооружившись заранее заточкой. Батек по сценарию должен был издать такой крик, что охрана прилетит быстрее, чем торпеды проснутся.

Об этом письме он рассказал только мне, как бы намекая. Но я, конечно, не был готов к такому. Видимо, еще мало прожил в камере и мое недовольство было не настолько сильным, чтобы изуродовать ублюдка.

Трассовой, видимо, пожалел меня и в ответном письме в черную хату написал обо мне. Мол, заберите парня, а то он хатой ошибся. На следующее утро опер зашел в камеру и спросил при всех:

– Хочешь к блатным переехать?

– Да, хочу!

– Собирай вещи!

Батек уже успел положить глаз на мои туфли, поэтому очень рассердился и что-то фыркнул, когда я, ехидно улыбаясь, завязывал шнурки.

Спасибо тому парню. Я не помню ни его имени, ни лица. Но, видимо, он спас меня, так как знал, что я следующая овца, которую готовят на заклание, и вовремя помог. Думаю, ему сильно влетело за это.

Дверь камеры № 137 открылась. Здесь было намного больше людей, человек двадцать на такую же восьмиместную камеру. Никто не спал, как будто все ждали меня, ждали моего освобождения.