Василий Рожков - Рок играет на трубе. Проза, песни, поэмы

Тут и появился напротив меня черт. Самый настоящий, насколько можно себе представить самого настоящего черта, конечно. Вернее, был бы он самым настоящим, классическим даже (но, опять же, с оговоркой об общепринятом классическом виде данной категории нечистой силы), когда бы не прорастал он прямо из воздуха, из легкого туманца над противоположным от меня сиденьем – как смерчевый столб, выходил он из дымки, тянулся кверху толстым питоном, а там и в самое туловище плавно переходил. Прямо не черт, а джинн какой-то из сказок Шахерезады. Но уж туловищем – черт как черт, рыжий, рогатый, да еще наглый в придачу. Глядит на меня в упор, вот-вот ударит сейчас. А на роже – елки-палки! – челюсти квадратные воротами разошлись, улыбку гонят наружу. Не улыбка у черта, а бесплатная реклама стоматологической клиники. Десны розовенькие, пошлые, а на них зубы рафинадом – один к одному, ни рубца, ни червоточины, и только фикса золотая в верхнем ряду посверкивает.

Висит черт, молчит, ручки на груди скрестивши. Секунд пять – целую вечность, считай! – друг дружке мы в ясные очи глядели, он со сметкой, с огоньком, ровно стрелок в тире, а я – так в полном недоумении. Победил черт – не выдержал я «гляделок», отвел глаза в сторону. И что же вижу в стороне этой – себя! Ну да, возле себя вижу я себя, такого же усталого, в раму приснопамятную, бугристую, головой уткнувшегося да взглядом неподвижным темноту вечернюю буравящего. Вроде как отодвинулся я на край скамейки и гляжу теперь на тело свое любимое, как на попутчика, дорогой разморенного. Не мертвого, не стылого, а просто неподвижного, уставшего до крайности. И не было во мне удивления ни капли, и оторопь меня не взяла. Ведь живой я, разумный, мыслю, стало быть – существую! Только легкость внутри образовалась невыразимая, пустотелость какая-то. Не иначе как душа моя из тела вышла, да разум с собой прихватила за компанию. Да ощутил я в себе вещь одну интересную, дотоле незнаемую – предназначение. Потянуло меня куда-то неудержимо и срочно, словно на свет я родился, чтобы по вагону духом бесплотным витать, словно мечтал я об этом всю свою жизнь бессознательную. Поплыл я вдоль вагона легким пухом, лебяжьим перышком, мимо дремлющих пассажиров, спутников моих горемычных. Знаю, что захоти они – все равно не увидят ни черта – то есть ни чёрта, ни меня, такого всего астрального. И нет у меня к ним ни жалости, ни ревности, ни малейшего интереса, вообще чувства малого не осталось. Прохожу я мимо пассажиров, а они знай оседают, кулями бумажными на скамейки осыпаются и застывают безжизненно. Души их все в меня входят, во дела! Набиваются, лезут без очереди, штабелями во мне укладываются. Так и иду по составу, из вагона в вагон, предназначение свое исполняю безотказно, бездумно. Хоть и мало ездоков в электричке нашей поздней, да всё на меня одного отпущено – и души меня знай наполняют и наполняют, как зерно мешок, кажется, еще немного – и треснет моя душа по швам, не выдержит. Ан нет, выдерживает, страдалица. Знал ведь, чертяка, кого назначить пассажирские души-то собирать! Знал ведь, сволочь эдакая, что я наружу чувства свои да переживания не выставляю, что привык все в глубине душевной прятать да копить. Вот и выдержала душа моя тренированная, не лопнула. Растянулась только сверх всякой меры, аж бытие вокруг меня задрожало в недоумении, мировой эфир затрепетал, как воздух возле костра. Иду я вдоль вагона – да что иду, парю ведь призраком кентервилльским! – и души чужие в меня втягиваются, впадают ручьями в бурную реку, неохотно, правда, со скрежетом, но противиться не в силах. А за мною хвост дрожащий все длиннее и отчетливее – то эфир подо мною плавится, структуру теряет на мгновение. И чем дальше парю, чем больше ручьев людских в себя вбираю, тем сильнее трепещет вокруг вселенная, словно сама жизнь, сам смысл ее испаряются, исчезают бесследно. Что ли я комета, «звездой Полынью» величаемая? Что ли сам чертом становлюсь, скоро шерстью да рогами обрастать стану, вон и так уже воронкой смерчевой кручу-верчу, всех сожрать хочу…

Так промчался я по составу цунами японским да торнадо американским, все души живые заграбастал, по всем вагонам тела бессловесные, недвижные оставил, а предназначение мое прожорливое все твердит – больше, больше! Дошел я до кабины машинистов, дверь закрытая – не помеха, да и кто же ее разберет, какова она теперь – закрытая дверь. Прошел насквозь, в кабинке их тесной оказавшись, да с ходу и души их профессиональные втянул с аппетитом. Машинисты оба ахнуть не успели, только на пол осели и глаза на приборы таращат бессмысленно. Они сидят, а я стою, что дальше делать – не знаю. И командир мой внутренний, самозванный, как на зло, умолк. Поезд-то как раз к остановке конечной подходил, скорость сбавил да остановиться не успел, без управления оставшись. Так и проехал мимо платформы прямо в тупик. Из динамика мат льется отборный, десятиэтажный, а машинистам уже все равно, не до работы стало им. В тупике темно, хоть глаз выколи, один огонек багровый мерцает возле насыпи, да впереди еще один состав темнеет, в самом конце пути на покой притулился. Наша электричка его и клюнула носом прямо в задницу, в буфер крайнего вагона, стало быть. Хорошо, что скорость невелика – но громыхнуло да тряхнуло нас крепко, и стекла оконные рухнули, как сосульки в весеннюю оттепель. Фары да лампы вдребезги, тьма вечерняя в кабину хлынула со свежим воздухом вперемешку, да приборы созвездиями мерцают, да мат из динамика звуковой барьер переходит – целое буйство! Тут и меня проняло. Был я душой безразличной, интерес ко всему потерявшей, но чувствую – клокочет во мне водоворот, жизнь проснулась от такого сотрясения. Выскочил я в тамбур через закрытую дверь, а души чужие внутри голосят, ворочаются, все эмоции их, мечты и желания волной меня захлестывают одновременно. Ну и ощущеньица, я вам скажу!