Дмитрий Вельяминов - Запрети меня

«Я любил этот саб, с его мощными басами и графическим эквалайзером – последнее на тот момент слово техники в домашнем звуке. Дальше шли только студийные мониторы», – думал я, пока готовил раствор.

Я положил кисть руки на колено, закинул ногу на ногу. По кисловатому, горькому запаху это был амфетамин. И он оказался чистым, давление и пульс подскочили. Я извлек иглу. Салфетка для интимной гигиены уладила все детали. Меня нахлобучило, из приемника на кухне звучала композиция Гея Марвина «Inner City Blues». Я еще раз подошел к зеркалу в ванной – два черных зрачка на белом фоне. Радужка глаз практически исчезла, но по мышцам во всем теле пошла волна такой легкости, что казалось, я могу запрыгнуть на Луну, было бы желание. Военные летчики в начале прошлого века знали толк в наркоте. Под этим дерьмом можно завоевать полмира: амфетаминовые блицкриги целой армии под командованием вмазанного первентином фюрера это подтверждают. Мои же глаза подтверждали, что амфетамин лишает человеческого облика.

Сверхлюди – в превратном понимании труда Ницше национал-социалистами – были не столько абсолютные арийцы, волевым усилием преодолевшие сомнения и ложную мораль, навязанную религиозными сектами с еврейскими большевиками на пути к обретению вечной борьбы, сколько фрустрированный инфляцией и обманутый в своих имперских ожиданиях средний класс времен посткайзеровской Германии, приблизившейся к люмпен-пролетариату, с которым уже начала заигрывать коммунистическая гидра и нивелированная буржуазия, лишенная политической воли. Точнее, и не имевшая ее вовсе ввиду наличия в прошлом крепкой руки кайзера и отсутствия предшествующих реформаций, таких как французская буржуазная революция, что оставила Германию не у дел в делении колониального пирога. Европейской страной на отшибе с огромными контрибуциями, неподалеку от набирающих мощь «диких славян» в то время, как во всей остальной Европе, уже вовсю наращивали свое влияние англосаксы. Одним словом, сверхлюди появились совсем не по причине особой чистоты генетического кода, на практике это были раненые под химией.

Я смотрел на свои глаза и понимал, как выиграли Олимпиаду в 1931-м и с успехом продолжают делать это по сей день, понимал, как совершаются восемь боевых вылетов за ночь. Это не человеческие глаза – мне стало немного страшно, я явно вогнал в себя чистый лабораторный амфетамин без какой-либо присыпки, стал себе личным доктором Моролем и, кажется, достиг определенных успехов в своем ремесле.

В этих размышлениях я совсем позабыл о девчонках и о предстоящей встрече. Я думал о том, что и я в каком-то смысле последний ребенок Империи. Конечно же, не самый последний, но один из этого выводка. Восемьдесят восьмого года рождения. СССР не стало через несколько лет после моего появления на свет. На кухне у родителей, когда мне был год, играл Sex Pistols. Мама была студенткой театрального училища, папа занимался каким-то бизнесом, связанным с валютными операциями, за что до путча давали десятилетние сроки. Я помню танки и комендантский час в городе, сейчас все это кажется призрачным. Помню, как танки исчезли, но на улице остались коренастые парни в спортивных костюмах и кожанках. Комендантский час после девяти еще долгое время существовал негласно. Наш дом выходил окнами на стихийный рынок у метро, с первыми коммерческими палатками со сникерсами и спиртом «Рояль». Там этих парней было особенно много. Помню, как папа моего друга по лестничной площадке ночью на пустом прилавке этого рынка нашел лимонку с чекой – она просто лежала. Хотя, может быть, это была версия для домашних. И помню, как бывший генеральный секретарь партии, проще говоря, император одной шестой части суши, стал рекламировать Pizza Hut – и даже в пять лет я понимал, что это падение, которое мне придется разделить вместе со всеми. Наша семья еще как-то перебивалась, соседи по подъезду ели собачьи консервы. В гости к папе периодически приходили друзья – прятали сумки, забитые деньгами, прятались сами. Я особенно запомнил двоих, которых убили. Один был низовым бухгалтером «Лунной» группировки, его застрелили. Затем мама с папой развелись, а я пошел в школу. Мне выдали учебники, они были на русском, но напечатали и издали их американцы. Учителя иногда удивлялись новой версии истории, но, подобно Гарри Олдману из фильма «Леон», делали свою работу. Само это время вместе с мрачной реальностью на улицах Москвы, где каждый от мала до велика или подражал бандиту, или действительно им был, становясь ретрансляцией бесконечной криминальной хроники из телевизора, подходило только для воспитания убийц. Рухнувшая Империя с искалеченными людьми, нуждающимися в допинге.