Татьяна Демьяненко - Девятая жизнь кошки

Он подходит ближе, пристально рассматривая меня с ног до головы. Под его взглядом мне становится неловко, неуютно. Я вспоминаю, что поленилась накраситься, и протереть туфли после вчерашнего дождя. Его обувь безупречно сияет, все больше вгоняя меня в краску. У него холодные серые глаза. Теперь они прикованы к моему лицу. Он подходит слишком близко для незнакомца и изрекает вместо приветствия: «Какая—то ты стремная!». Я вспыхиваю и теряю дар речи.

Мой первый порыв – развернуться и уйти – на практике превращается в оцепенение. Его колючий взгляд смягчается, довольный произведенный эффектом:

– Приодеть бы тебя, и накрасить….

Унизительные минуты возвращают на место мое возмущение, и я принимаю вызов:

– Придется привыкать к такой!

– Привыкать и не подумаю, но месяц пережить способен

Я начинаю лихорадочно думать, на что он меня провоцирует, какой реакции ждет от меня, для чего ему общаться именно так? Я слишком мало знаю о нем, чтобы начать принимать это исключительно на свой счет. Внезапно я оказываюсь в какой—то позиции сверху и вижу перед собой маленького растерянного ребенка, задыхающегося от своего одинокого превосходства. Мое возмущение неожиданно для меня самой сменяется сочувствием. На глазах появляются слезы. Он трактует их совсем иначе. Он решает, что задел меня за живое:

– Пройдемся?

Я молча следую за ним, я становлюсь очень взрослой и чересчур устойчивой. Это самое странное знакомство в моей жизни. За оставшееся время мы не произносим больше не слова, и расходимся, не прощаясь.

3

К счастью, договоренности о встречах можно создавать в переписке. Каждый из нас освобождается от ответственности по контракту только в одном случае: если второй целиком и полностью принимает ее на себя. Я вынуждена продолжать находиться рядом с ним, но не обязана присутствовать там своей речью, своими чувствами. Я могу быть просто заключенным, отбывающим свои часы. Я пытаюсь найти плюсы, пытаюсь убедить себя, что такой опыт сделает меня устойчивой, но эти доводы вызывают лишь досаду.

Самым сложным оказывается договориться о месте встречи. После вчерашнего мне не хочется отходить далеко от дома, и вообще идти ему навстречу. Я настаиваю на том, чтобы он приехал к моей работе, рядом есть милая кофейня, и хотя бы кофе я смогу насладиться в разделенной с ним беспросветной тишине. Он не предлагает своих вариантов, но не согласен с моим. После долгих споров он неожиданно сдается: «Хорошо, я приеду».

Я опять прихожу чуть раньше. Мне требуется опора на приятное для меня место. Я хочу напитаться его запахами, его кирпичными стенами, его хэндмейдовыми безделушками, чтобы у меня оказались силы переносить отвержение. Я утыкаюсь в свои мысли, и теряю чувство времени.

***

Я спешу сделать уроки до того, как погаснет свет. Ровно в семь его отключат, а сразу после того, как он зажжется, я пойду спать. Керосинка на кухне ждет своего часа. Через несколько минут она окружит себя свитой из свечей и людей, тянущихся к свету.

За окном тоже светло. Даже оставшись без фонарного освещения снег, лежащий повсюду, разбавляет черноту ночи. Но все мы намерзлись за день и выходу на улицу предпочитаем ленивый вечер в окружении раскаленных батарей.

Выключено радио, не бубнит под ухом телевизор. Мамина недочитанная книга брошена до лучших времен. Папа не чинит что—то в кухне. И сестра оставила на время свой игрушечный склад. Только ослик, с которым она не расстается ни на минуту, сейчас тоже рядом с нами, член нашего тесного кружка. Мы все вместе, кроме бабушки. Бабушка дремлет в своей комнате, она нисколько не боится темноты.

Фитиль трещит. Пламя разгорается сильнее, а потом немного притихает. При мягком свете лампы мы все кажемся другими. А может быть все дело в том, что лишь при тусклом свете мы замечаем друг друга такими, какие есть. Наши голоса тоже становятся приглушенными. Так близко незачем быть пронзительно громкими.

Иногда папа очень возмущен системой «веер», мама тревожится, что не успеет сделать домашние дела. О чем думает сестра, я не знаю. Но я больше всего ненавижу тот миг, когда нас вновь подключают к сети, и все становится, как прежде: шумным и обыденным.

***

Я вздрагиваю от мягкого «привет», произнесенного практически мне в ухо. На столе лежат розы нежнейшего кремового цвета в бумажной упаковке. Единственной, которая не вызывает у меня отторжения. В массивном удивлении я едва разбираю его слова, концентрированно извиняющиеся за свое поведение. Я все еще молчу, но это молчание сильно отличается от вчерашнего. Сейчас мне интересно молчать, я слушатель. А из него льется его история. История отчаяния, история креста, поставленного на любых отношениях, история ненависти к женщинам, история сочащейся боли, скрываемой за колкими усмешками. Он сожалеет, что я вынуждена сталкиваться с последствиями его прошлого. Он не знает, сможет ли когда—нибудь вновь быть на равных, открываться, подпускать к себе другого человека, или способен только защищаться, нападая, как это было при нашей первой встрече.