Мария Чемберлен - Мороженое из муравьев

Тут ходячие из нашей палаты потянулись на завтрак, я решила тоже сходить, полюбопытствовать, чем тут кормят. Натянув халат, пригладив волосы и сунув две ложки и вилку в карман, поползла в буфет. На пороге наткнулась на чью-то ногу и с грохотом выронила свои посудные принадлежности. Все головы разом повернулись в мою сторону. Я выпрямилась и побледнела. Почти у всех в нашем отделении со смешным названием «голова-шея» были какие-то наросты, шишки или лиловые опухоли на лице, у многих торчали трубки из горла, и при разговоре они хрипели. Палата прокаженных, полотна Босха, Страшный суд, подумала я. Остановившись в растерянности, собрала с пола свои ложки-вилки и вернулась в палату. Есть мне, конечно, расхотелось.

Я спустилась вниз в приемное. Здесь дежурили два огромных охранника в ватниках.

– А когда сегодня посещения начнутся? – спросила я самым своим дружелюбным тоном.

– Не начнутся, – хмуро ответил охранник. – Читать умеешь?

Я перевела взгляд вслед за его рукой. На стене висело свежее объявление: «С 15 февраля в нашем диспансере объявляется карантин. Прогулки, встречи и передачи запрещены. Главврач».

М-да, совсем как на зоне, подумала я, покосившись на дюжих охранников в защитного цвета ватниках с бляхами, и отправилась бесцельно шататься по этажам, не зная, чем заняться. Анализы все у меня взяли, операция через неделю, домой не пустят. Что же делать? Тогда я решила приступить к изучению двух языков одновременно, по методу, который вычитала в какой-то книжке. Один академик выучил сразу шесть европейских языков по Новому Завету. Просто сверяя главы на разных языках. Одного я не учла, что академик жил до революции и наверняка знал Евангелие наизусть. Я же проводила целые дни в изучении Завета Божьего на английском, русском и французском одновременно. Да, совсем забыла сказать, диагноза я своего не знала. И жила в счастливом неведении, почти как лилии полевые или птицы небесные.

И вот настал день моей операции. В то утро мой возлюбленный приехал в больницу. Никуда его, конечно, не пустили, и он стоял на морозе под окнами моей палаты, подпрыгивая и размахивая руками, всячески пытаясь изобразить моральную поддержку. В смешной рыжей шапке-ушанке он был сверху похож на маленького веселого щенка. Я, забравшись на подоконник в ночнушке и открыв форточку, выбросила ему написанную накануне неразборчиво-запальчивую записку со смутным содержанием, что, дескать, в моей смерти прошу никого не винить и если умру от чего-нибудь, так это только от горячей любви.

– Пациентка П., вы что, с ума сошли?! – запричитал сзади в открывшуюся дверь мой лечащий Овечкин. – У нас до операции еще никто не умирал, ну-ка быстро закройте окно – и в постель, за вами через полчаса придут.

Я шмыгнула в кровать, но от волнения не могла ни лежать, ни сидеть. Полчаса! Так скоро! Каково это – быть оперируемой? Ведь это же, наверное, жутко страшно! Я представила себе огромный белый зал, ослепительные стальные плафоны, крахмальные белые халаты и бесконечно длинный мраморный стол, на который положат меня, беззащитную и нагую.

– П. – на выход, – раздалось неподалеку. Я сняла наушники, в которых звучал Пятый фортепианный концерт Бетховена (для храбрости), и на негнущихся ногах последовала за высокой, худой сестрой.

– Так, все железное снять, левую руку заправить в трусы – и на топчан, – сказала она ледяным голосом, когда мы пришли.

«Какой топчан? А где мраморный стол?» – хотела спросить я и тут наконец огляделась.

Больше всего операционная напоминала небольшую недорогую закусочную. Из приемника гремела дешевая музыка, две медсестры мыли пол, кто-то, кажется, жевал бутерброд, а посреди комнаты стоял он – маленький, низенький, как у ветеринара, топчан, застеленный заляпанным зеленым брезентом. Но самое смешное, что окна в операционной были совершенно прозрачными, а за ними виднелся жилой дом. Так ведь любой вуайерист, вооружившись хорошим биноклем, спокойно может узнать, что у меня внутри находится, думала я, взбираясь на странный стол. Было холодно и пусто, и только радио надрывно зудело: «Дэнс-дэнс-дэнс, ты меня-я обнима-а-ала!»

«Введите же мне скорее наркоз!» – хотелось попросить мне. И тут как раз откуда-то, почти из воздуха, возникла анастезиологиня. Лица я ее не видела, но над маской сияли такой ангельской чистоты синие глаза с фиолетовой подводкой и хорошей тушью, что я отвлеклась даже от невыносимой музыки. «Ланком» или «Лореаль?», – размышляла я, следя за перевернутыми глазами-фиалками анастезиологини, вводящей мне раствор.