Мария Романушко - Не прощаюсь с тобой

На алом ковре манежа – строгая, графически завершённая фигура Енгибарова звучала романтическим диссонансом!

Да, да, именно звучала ! Каждый его шаг, каждый жест сильных и выразительных рук, каждое движение – звучало законченной музыкальной фразой, было полно значения и смысла… Слова были излишни, – и потому он не произносил на манеже ни слова.

За весь спектакль – ни слова.

Но молчание его было красноречивее всяких слов…

Вот он выбегает со скрипкой в руках. Видимая канва номера проста, незамысловата: клоун хочет сыграть на скрипке. Но где же смычок? Быть может, в кармане? Или под башмаком?.. Идёт уморительная возня с нотным листом, скрипкой и смычком – и лист, и скрипка, и смычок словно бы в весёлом заговоре против клоуна: ему никак не удаётся приладить всё к месту…

Ну, наконец-то! Всё на своих местах и можно бы начать. Чего же клоун теперь медлит? На его лице смущение и растерянность… Да он, кажется, просто не умеет играть! Неловким движением касается он струн, и… скрипка взрывается в его руках! Разваливается на жалкие обломки…

Ну, вот… Доигрался! А сыграть-то так и не удалось…

Прижав сломанную скрипку к груди, клоун уходит с манежа. И тихая, щемяще-грустная мелодия звучит как заключительный аккорд этой далеко не смешной клоунады…

Каждый из сидящих в зале чувствовал себя как бы застигнутым врасплох. Зал, казалось, недоумённо вопрошал: «А где же обещанный весельчак клоун?» Енгибаров выпадал из циркового праздника. Как попало в круговерть карнавала это лицо без маски? Оно тревожило, брало за душу…

А ведь это не просто скрипка! – подумалось мне. Это – Несбывшееся! Оно позвало человека – и он рванулся к нему. Он скрывает свою неуверенность за комическими пассажами: пусть думают, что он не всерьёз, пусть! А сам мысленно просит Скрипку, заклинает её, чтобы отозвалась, заговорила… А вдруг и на самом деле отзовётся? Вдруг случится такое чудо?

Но чуда не случилось. Скрипка не запела…

Смеха в зале не было. Не было и аплодисментов.

Клоун Леонид Енгибаров так весь вечер и работал – в недоумённой тишине зала. В это трудно поверить сегодня: что когда-то публика не принимала его. Но так было: она его не принимала! Курортная, жаждущая лёгких, волнующих развлечений публика. Интеллектуальный клоун – это было выше её запросов. Она его не заказывала! Он чего-то хотел от неё, от неё – разморённой солнцем, безделием, виноградом «дамские пальчики», жирными чебуреками и капающим между пальцами мороженым…

Кажется, он хотел, чтоб они думали . Но это уж слишком! Не за этим же они ехали к морю в бархатный сезон!

Реденькие, жидкие хлопки провожали клоуна за кулисы…

Я отбила себе ладони, стараясь заглушить тишину зала. Тишину непонимания. На меня удивлённо оглядывались.

Выходит, он выступает для меня одной?.. От этой дерзкой мысли я даже похолодела. Сидела в раскалённом, душном амфитеатре и дрожала мелкой дрожью…

На коленях у меня лежали герберы – букет разноцветных ромашек, цветиков-семицветиков… Продавщица сказала: «Их дарят на счастье».

Уже пошло второе отделение, а я ещё не набралась решимости.

…Каждая реприза Енгибарова была небольшим музыкальным произведением. Он играл собой, на себе… Каждым своим движением, каждым жестом и взглядом он излучал музыку.

И во мне всё звучало в ответ на неё, и сами складывались строки: «Я шла чуть поодаль, сзади… Я шла, не дыша, как в вечность… За музыкой Вашего взгляда и тихим звучанием плеч. Я слышала: Вы звучали! Улыбкой своей, походкой… Казалось мне: даже молчанием…»

А ведь на самом деле всё было по-настоящему смешно!

Клоун чувствовал душу вещей и умел приоткрыть её. Каждый предмет в его руках делался говорящим, многоликим – будь то метла, шляпа, микрофон, скрипка или три зонтика… Нет, это был не просто реквизит клоуна. Вещи стали его чуткими, отзывчивыми партнёрами. На них-то он и переложил свою, неизбежную для комика, функцию – веселить…

И они это делали превосходно! Микрофон превращался в надутого выскочку, уверенного, что человек без него не может произнести ни слова, – и был смешон в своём наивном зазнайстве.

Башмаки клоуна были каждый со своим характером. Когда он делал стойку на руках, то правый башмак, исполнительный и аккуратный, всегда держался навытяжку, в то время когда левый, презирающий и попирающий всякую дисциплину, вёл себя в высшей степени вызывающе: болтался меланхолично, уставив нос в землю… И правый башмак каждый раз подправлял и подтягивал своего расхлябанного братца.