Натиг Расулзаде - Мой друг, Мика

– У вас не совсем получается со стихами, уважаемый. Может, вы попробуете себя в прозе?

Не имея понятия, что уважаемый пробовал себя и в прозе, и давал читать своим сокурсникам, у которых его опусы вызывали недоумение, а то и откровенный смех. И вот прошло несколько недель, и наш приятель принес на обсуждение свой новоиспеченный (скорее – плохо испеченный) рассказ, который и огласил под общие смешки и удрученное молчание нашего мастера, который выдержав паузу после прочтения автором своего труда, мягко, словно даже нерешительно проговорил:

– Вы знаете, я думаю, у вас не совсем благополучно с прозой… И вот ваши друзья тоже того же мнения… Может вам лучше перейти на стихи? Как вы сами считаете?..

Тут уж мы, хорошо помня прошлый совет мастера, не могли сдержать смех. Он-то забыл. Пожилой человек, и эти несколько недель у него были полны забот и хлопот, в отличие от нас, не обремененных ничем, кроме своих молодых лет и жаждой жизни, жаждой, как можно скорее прославиться, стать известными, востребованными. Если только всем этим можно было быть обремененными.

Но была и хорошая черта у моего друга юности – он не боялся и не обижался, когда над ним смеялись, и сам мог посмеяться. И в тот раз так и случилось. Он посмеялся вместе с нами, и наверно, у нашего мудрого мастера отлегло от сердца, потому что он не любил говорить кому-то, что его работа, его труд неуспешен.

Зачем я это вспоминаю? И каждый раз обрывается тоненькая ниточка, короткая, не имеющая связи, продолжения, беспомощно повисает и приходится начинать с новой из неряшливо собранного клубка… Да! Видел его во сне. И что же? «Все врут сновидцы…» Теперь, по здравом размышлении, в трезвом, как говорится, уме думаю, что ничего необычного нет в том, что я потерял еще одного приятеля, бывшего товарища, в моем возрасте пора бы привыкнуть к тому, что люди смертны, что люди умирают, в том числе умирают и твои знакомые, родные и близкие, и придет и твое время… И как я ни старался, я не мог повторить в себе, в своей душе то нахлынувшее и пронзившее среди ночи чувство, что заставило меня проснуться, и ощутить так реально смерть моего друга юности, будто это случилось с ним очень давно, и нам с ним по двадцать лет, и смерть его вызывает у меня потрясение, и я не могу понять, почему это случилось именно с ним, моим другом, таким еще молодым, полным жизни, веселым и глупым… И что мне теперь было делать с такой зияющей пустотой в душе, чем заполнить, если его моего друга некем и нечем было заменить?

Москва конца семидесятых прошлого века… До сих пор для меня это выражение странно звучит – прошлого века. Мое поколение привыкло называть прошлым веком девятнадцатый… Мы с ним зимним вечером шастаем по московским кафе на улице Горького, сейчас Тверская, ищем себе временных подружек на вечер… Мы веселы, полны оптимизма, полны хорошего, задорного, глуповатого настроения…

Я помню, когда будучи абитуриентами Литературного, мы с ним познакомились, первое, что я от него услышал:

– Я баб люблю, – сказал он мне с таким видом, будто открывал страшную тайну.

– Неужели?! – шутливо ужаснулся я.

Но этот примитивный юмор он понял, рассмеялся от души, я его поддержал. По ходу выяснилось, что это и была его главная цель поступления в московский институт. Что ж, особым тщеславием в то время он не страдал, не стремился стать первым на курсе, скорее наоборот – не хотел выделяться, чтобы его не беспокоили, и это у него получалось. Его простота, которая была порой хуже воровства понравилась мне чем-то, может потому, что сам я был не такой, был пижонистым, часто неестественным, вечно кого-то изображал, кем-то хотел притвориться и был переполнен распирающим честолюбием. Мы как бы дополняли друг друга. Он хорошо мог убалтывать девушек, легко сходился, знакомился, а я при нем, как бы дополняя его, стоял (или сидел) с серьезным видом, пытаясь тоже поддерживать пустой, непринужденный разговор, но часто и слова не мог из себя выжать, так и стоял (или ходил рядом), пытаясь изобразить хотя бы вымученную улыбку на своем мрачном лице, отпугивавшем девушек, которые поглядывая на меня, бог знает о чем могли подумать (еще заведут куда-нибудь, ограбят, изнасилуют, убьют!.. А-а-а! Помогите!..)

Может мы в те годы настолько сблизились, что он был моей половиной, лучшей половиной или худшей, неважно, но мы дополняли друг друга… Какой бы половиной он ни был, или я ни был, сейчас вдруг после многих лет, как мы не виделись, раздружились, вдруг стало мне ясно, что уйдя, он забрал с собой эту половинку, которой мне не хватает, как человеку, позабывшему свое детство, не хватает памяти и таланта вернуться в те годы.