Алексей Ефремов - Как я вернулся в отчий дом и встретил сингулярность

Когда Жора нажал на кнопку «1», на экране возникла картинка.

– Ну всё, жить будем! – почти воскликнул Дворовой.

Но развернувшееся в ящике представление вряд ли было способного надолго увлечь обычного зрителя, привыкшего к более частой смене кадров, лиц и голосов. Там ничего не происходило. Поначалу не происходило ничего вообще. Только хмурая гримаса, образованная складками на занавеске, неподвижно глядела куда-то сквозь экран, мимо безразмерных и бесконечных завалов посуды, покрывающей кухонные столы. Камера, чуть возвышаясь над местом действия, не сдвигалась ни на сантиметр несколько минут, пока Дворовой разглядывал груды утвари на крохотной кухоньке и пытался различить отдельные элементы магнитной россыпи на холодильнике. Не произошло смены ракурса и когда в кадре появилась пожилая женщина. Она выползла из-за нижнего края экрана и двигалась спиной к нему, потому Жора и не видел её лица. Но по сутулому её силуэту, седым коротким кудрям и старческим вздохам он понял, что лет ей было не меньше шестидесяти. Неспешно она подошла к окну, взяла с подоконника кошачий корм и, скрючившись, насыпала его в стоявшую на полу миску.

– Кыс-кыс-кыс, – прошипела она, а затем позвала своего питомца по имени. Венька – так его звали. Прозвище это ни о чём Дворовому не сказало, но голос женщины – низкий, хриплый, вот-вот готовый сорваться в кашель, – от него Жору брала оторопь. И виной был вовсе не сам этот звук, источаемый болезненной старческой глоткой, а скверное какое-то, порождаемое им, ощущение стыда. Вроде того, что задумал ты что-то недоброе, а мысли твои кто-то взял и подслушал. Вот как старуха эта, словно в спальне она в Жориной квартире в тот момент стояла и оттуда с ним разговор вела. Всё бубнила и бубнила что-то себе под нос, пока зверь её над миской весь трясся.

Вот уже и о пенсионерской жизни реалити-шоу устраивать стали, думал Дворовой, замечая про себя, что затея эта в общем-то вполне себе недурная в нынешних-то реалиях. Вот только поставлено всё как-то говённо. Хотя, какая жизнь, такая и постановка, заключил Жора, завороженно глядя на процессию и всё норовя сменить канал, но каждый раз останавливаясь. Старуха, будто бы вовсе не замечающая того, что её снимают, вскоре, безмолвно и смотря в пол, ушла из кадра, исчезнув под нижним краем объектива.

До чего же паршивое чувство она в нём, в Жоре поселила необязательным своим появлением. В груди у него словно стеклянный сосуд с водой сам собой образовался. Вода холодная, ледяная даже. Дрожать всему хочется, а нельзя: чуть одно неверное движение и сосуд тот лопнет и тебя же осколками всего изнутри изрежет. Подобное Жора испытывал в детстве, когда перед глазами его возникало изображение фоторобота какого-нибудь преступника, что смотрел вроде бы так отстранённо, а сам того и гляди уже забрался в шкаф и готовится нанести удар.

До чего паршивое чувство.

Может, если канал сменить, то полегчает, предположил Жора. Он нажал на «двойку», почти уже стёршуюся с серой матовой поверхности пульта. На экране возникла девушка. Сидела в анфас и что-то всё клала себе в рот. Жевала, проглатывала, а потом снова клала. Крекеры или орешки. Всё она их у себя на языке размещала, развратно его так при этом высовывая и улыбаясь попутно. Позади силуэта её, на пожелтевших обоях были рассыпаны бордовые ромбики, которые, если приглядеться, выстраивались в почти ровные ряды, иногда всё же сбивавшиеся, вероятно от криво подогнанных обойных листов. Девица сидела на диване, скрестив ноги и чуть сгорбившись. На мгновение экран резко потух, а затем картинка снова стала проясняться. Будто бы что-то черное сначала прислонили к камере, а потом стали медленно от неё отводить. Похоже, этим чем-то была спина. Мужская. Вот его фигура уже полностью оформилась и поместилась в квадратную панораму. Важничая, мужчина подошел к девушке и подал ей стакан воды. Посмотрев на него – как показалось Дворовому, – несколько напугано, она взяла стакан, немного отпила и, опустив голову, вернула мужчине. Секунд на пятнадцать он исчез из кадра, а затем вернулся, сел рядом с девицей и показал лицо.

Желая доказать себе, что всё наблюдаемое в эти минуты ему не мерещится, Дворовой прильнул к экрану почти вплотную, пока картинка не стала распадаться на множество крохотных прямоугольников – синих и красных. И пусть Жора в таком положении уже не видел лица персонажа, но зато он точно определял его по голосу. То был его сосед с первого подъезда, Григорий Константинович. То ли Воробьёв, то ли Воробушков. Ходили слухи, что второй вариант его фамилии был более вероятен, однако же мужчина, в силу своего непростого нрава, подправил её в паспортном столе. Но были кривотолки и куда более гадкие, касающиеся, например, его подозрительного безбрачия вот уже на протяжении лет этак двадцати. Поговаривали, что такой образ жизни Григория Константиновича в его полтинник с лишним связан был с его нестандартными предпочтениями в постели. Мол, мужчин он любил. Никаких, однако, доказательств тому ни у кого не было. Не появилось их и у Дворового, наблюдавшего, как его дряхлеющий одинокий сосед стягивал с юной леди колготки и попутно расхваливал её «маленькие, тоненькие ножки, как у пятиклашки».