Владимир Дэс - Курилка (сборник)

Осмотрев меня с головы до ног, он сказ!

– Проходи.

Я зашел в дом.

Человек поставил на стол капусту, хлеб и трехлитровую банку с синей жидкостью.

– Пить будешь? – спросил он меня.

– Вы знаете, я не пью.

– Тогда уходи, – сказал человек и убрал банку с синей жидкостью под стол.

Уходить неизвестно куда мне не хоте-, лось, и я, махнув рукой, сказал:

– Буду.

– Вот это хорошо, – сразу завеселел человек и опять достал банку с синей жидкостью.

Он до краев налил два граненых стакана.

– Давай за знакомство.

– А что это? – спросил я, взвешивая в руке стакан.

– Не бойся, это свое производство.

С этими словами он опрокинул содержимое стакана себе в рот, который для такого маленького человека оказался очень большим. Я осилил только половину и, чтобы не почувствовать запаха, быстро затолкал себе в рот квашеную капусту. В голове загудело. И, очевидно, не у меня одного. Мой напарник по питию заговорил:

– Как ты думаешь, почему я тебя впустил и угощаю?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Потому что ко мне из здешних никто не ходит. Приходится пить одному. А тут ты и, как я понял, не здешний. Значит, ничего не знаешь и поэтому пьешь со мной спокойно.

Так как у меня уже пошло головокружение, я только кивал, а он продолжал:

– А вот ты и не знаешь, кто я.

Я утвердительно кивнул, Что не знаю.

– А я – зверь. Со мной никто не здоровается. Я в тюрьме сидел. Жену с ребенком зарезал. Но свои законные отсидел. Теперь я чистый. Я чистый? – спрашивал он меня.

– Чистый, – кивал я.

– Их нет, а я живу. Уже восьмой десяток. Здоровье есть, хоть и был в лагерях, а никто не здоровается. Справедливо?

– Да, – опять утвердительно кивал я.

– О да ты уже плывешь. Давай еще по одной.

Он долил в мой стакан синей жидкости и наполнил до краев свой.

– Пей! – приказал дед.

И, уже глотая жидкость, я услышал:

– Первач у меня забористый. Я его на курином помете настаиваю.

И все. Больше я ничего не помню.

Через две недели нам сообщили, что наш отец находится в реанимационном отделении областной больницы. И хотя он был уже в сознании, никак не хотел называть своего настоящего имени-отчества.

Но отца случайно узнал санитар, который раньше работал в психоневрологическом диспансере, куда отец неоднократно попадал после своих уходов.

Когда мы его забирали из больницы, он плакал. И мама плакала. А я нет. Я решила, что если он еще раз уйдет в уход, я его убью.

Я очнулся в больнице.

Когда полностью пришел в себя и осознал, сколько я здесь лежу, то ужас охватил мою душу и сердце. Как же там мои? Я же вышел на минуточку за творогом. А у жены гипертония. Я же ее так в гроб сведу. И дочь… Кажется, она уже люто ненавидит меня. Ладно маленькие, они еще ничего не понимают. И что со мной произошло? И как это я? Ведь хотел только на солнце с откоса посмотреть. А вот уже вторую неделю в реанимации. Лучше бы мне умереть, чем увидеть лица родных и самых близких мне людей. Лучше мне исчезнуть навсегда, без имени и рода. Ну, за что мне такое наказание? За что такие муки?

Старая, плохо одетая женщина медленно шла по парку, расшвыривала суковатой палочкой свежевыпавший снежок у невысоких кустов, искала там пустые винные бутылки. Вдруг ее палочка, потревожив небольшой сугробчик, обнажила лицо мертвого человека с широко открытыми остекленевшими глазами и перекошенным в агонии ртом. Она охнула, часто-часто закрестилась и быстро поспешила от этого жуткого места.

Сколько стоит жизнь человеческая? Пятнадцать копеек, утверждают некоторые. Пять – узнать в справочной адрес, пять – доехать, пять – уехать.

Вот и Букин, молодой, красивый мужчина, искал, кому бы заплатить деньги, чтобы тот убил одного лишнего, как он полагал, человека. Лишнего потому, что он мешал ему лично.

В аптеку № 16 многие люди приходили не только за лекарствами, но и полюбоваться необычно красивой девушкой, работающей в первом рецептурном отделе. А мужчины помоложе, так те просто как мухи вились вокруг этого отдела. Многие пытались завести близкое знакомство, хотя у этой красивой девушки было на безымянном пальце правой руки обручальное кольцо.

Но все было тщетно.

Глаза у девушки были печальны, как у святых на русских иконах; виделась в них боль и тоска, читалась глубокая жизненная драма. Хотя эта драма была проста, как огурец.

У нее был муж – горький пьяница, тунеядец, болтун и хам. Уже много лет был. И много лет пил и не работал. Все время у него что-то болело: то душа, то тело. И такую он жалость вызывал в ее чистой душе своими болезнями и потерянностью, что она решила нести свой крест до конца. А когда он будет, этот конец? Кто его знает…