Алексей Поликовский - Сад Льва

Сын генерала, выпускник Артиллерийской академии, профессор математики в 24 года, капитан Генерального штаба 2 2 Из Генерального штаба вышел не только философ-альтруист Гейнс. Монах Оптиной пустыни о. Варсофоний, срочно приехавший в Астапово увещевать Толстого, тоже бывший офицер Генерального штаба. Но к Толстому настойчивого монаха, писавшего записки Александре Толстой, не пустили. в самом начале карьеры, которой по общему мнению людей, его знавших, предстояло быть долгой, успешной и блестящей – Гейнс впал в депрессию от того же самого, от чего за тридцать лет до него впал в депрессию Лев Толстой. И Толстой, и Гейнс задавали себе вопрос: «Зачем?» – и не могли дать на него ответа. Зачем быть писателем и зачем быть офицером, зачем слава и зачем карьера, зачем математика и зачем литература, когда все пусто в жизни, а душа требует смысла, как хлеба насущного. Зачем бегать мышкой по ходам и лазам человеческого общества, когда не понимаешь ни себя, ни общества? А все, что видишь вокруг себя – все ложь, завалы и наслоения лжи, одна сплошная ложь, ложь государства и ложь церкви.

Все, что существует на Земле, все государства и всех людей, надо обдумать и понять заново – и на месте изживающего себя человека-зверя создать нового человека-альтруиста. И вместе с ним новое человечество.

Гейнс оставил карьеру, кафедру, Генеральный штаб и Россию, уехал в Америку, создал колонию для тех, кто хочет жить земледельческим трудом, потом перебрался в Лондон. Там этот русско-английский сторонник дружбы и добра вместе с друзьями работал в типографии, сидел на хлебе и воде и, веря в будущее человечества, рассказывал о своих взглядах тем, кто готов был его слушать. Но немного таких было! Из Лондона Фрей приехал к Толстому, чтобы и ему рассказать о том, что человечество – единый организм, а люди молекулы этого организма. Все связаны со всеми. Но связь спрятана от людей условиями их труда, в нужде забыта и потеряна ими. В людях задавлен и убит инстинкт альтруизма и любви. Его надо восстановить. Убивать нельзя, все живое жаждет жизни. Так Вильям Фрей, что значит «свободный», объяснял Льву Толстому невозможность есть мясо живых существ. Он научил Толстого печь лепешки, и граф, повязав передник, старательно месил пшеничную муку. Шипело масло на сковороде, поставленной на печь. Два серьезных человека, испекавшие лепешки, носили окладистые бороды и смотрели прямыми взглядами людей, которые не свернут со своего пути.

Люди не только приходили к нему, они еще писали ему письма. Вал писем шел в Ясную Поляну и в московский дом в Долго-Хамовническом переулке. Толстой сам вскрывал конверты. Кто ему только не писал. Однажды написал даже человек, узнавший о нем из газеты, в которую была завернута колбаса. Всем он отвечать не мог, на многих конвертах ставил буквы БО (без ответа), но многим отвечал (тогда на конверте писал: «Отвечено»), и обязательно тем, кто приложил к письму почтовую марку. Письма тогда писали от руки, и ему приходилось разбираться в чужом почерке. О чем ему писали? Обо всем! Люди раскрывали перед ним свои души так, как не могли бы это из стыда сделать перед матерью или священником. А перед Толстым, мудрым, добрым, все понимающим, глубоко познавшим жизнь – могли.

Девушка рассказывала ему, что ее изнасиловал отец. «Что мне делать, дайте совет, граф. Мне тяжело; в душе я ему простила. Уж что прошло, того не воротишь. У меня есть тетрадь, где я всю свою жизнь подробно описываю, вам же пишу кратко – вы ведь и так поймете. В монастырь мне больше не хотится, там нет ласки такой, простоты, которая должна существовать, по-моему, среди сестер. Граф, ответьте мне на письмо, дайте мне совет, как поступить с отцом, да и в жизни чем мне заняться». Никогда он ее не видел, голоса ее не слышал, в глаза ей не смотрел, ужаса ее не пережил – а должен был отвечать, как ей поступать.

Он, может быть, с большей охотой толковал бы им свои мысли о непротивлении злу насилием и о вегетарианстве, о необходимости любви и ручного земледельческого труда, мысли о том, как жить вообще – но они требовали от него не вообще, а сейчас, требовали разобраться в их конкретных и насущных жизнях, протекающих в тесных комнатах в Самаре, в студенческих общежитиях Киева, в съемных квартирах Петербурга. Молили о совете. «Как же мне быть, великий учитель мудрости и высоких идеалов? Укажите путь – я по нем пойду в уверенности, что этот путь самый лучший. Если бы ваш просвещенный совет и не принес мне счастья внешнего, то внутренно я буду удовлетворен, так как для меня не будет и капли сомненья, что из двух зол вы мне указали меньшее. Советуйте мне, глубокочтимый Лев Николаевич!»